Симулякр как знак, указывающий сам на себя

Не указывая никуда, симулякр становится знаком, обращённым к самому себе. Нереферентность превращается в автореференцию, или самореференцию. На какой референт указывает знак я? Только на того, кто именно сейчас его и произносит:

Я говорю о себе «я».

На какой объект мира указывают следующие высказывания?

В высказывании, которое вы сейчас читаете, восемь слов.

Зайчик – это такой маленький зайчик[9].

Кажется, что они указывают сами на себя, становясь автономным от реальности и завлекая нас в «семантические петли». В этом же контексте вновь можно использовать «формулу» Гертруды Стайн. Если роза есть роза есть роза есть роза, то роза и говорит о самой себе. В качестве самореферентных, или описывающих самих себя, можно рассматривать и слова многосложный, труднопроизносимый.

Но действительно ли симулякр – это знак без референта, существующий автономно от мира? Действительно ли следствием самореферентности становится превращение знака в симулякр? Посмотрим на эти ситуации внимательнее. На самом деле, симулякр, как и любой знак, выступает в языке заместителем какого-то объекта. Так:

- в случае с лемовскими сепульками, мы имеем дело с автором, который намеренно (определяя это слово по кругу, через однокоренные слова), так и не поведал нам, что же такое / кто же такие сепульки, скрывающиеся за этим странным словом. Существуют ли они как неделимый организм или можно говорить о каждой из сепулек в отдельности? Однако это не значит, что сам Лем не связывал это притягательное слово с конкретным объектом. Для Лема это слово имело референт. Что остаётся читателю? Только верить, что сепульки существуют;

-в ситуации с псевдоинтеллектуалом, употребляющим слова как пустые, не наполненные значением формы, мы видим перед собой человека, который не пожелал узнать значения «модных» терминов. Но это не значит, что сами слова-знаки указывают в никуда. Для истинно образованного человека они имеют значение и «привязаны» к определённой сфере мысли;

- в высказывании «Я говорю о себе “я”» слово «я» заместило человека, сказавшего так о себе, или личность говорящего. Замечу, что толковые словари любого языка испытывают большие сложности с определением значения этого слова. Объясняя, что значит «я», словарь показывает нам только направление референции «я», функциональное назначение знака: так говорит о себе сам говорящий[10]. Причина кроется в том, что этот знак в каждом акте речи имеет единственно возможный референт – самого говорящего. Каждый из нас может примерить это местоимение только на себя, и потому «я» не имеет формы множественного числа[11].

Может быть, только ситуация с самореферентными выражениями требует чуть более сложного «подтверждения» аксиомы о связи знака с референтом. Нам действительно кажется, что самореференция происходит как процесс, в котором выражение указывает само на себя, одновременно выполняя функции и знаконосителя, и референта, то есть создавая «петлю», в которую попадает наш разум:

- слово «многосложный», взятое без иного контекста, говорит о числе своих слогов;

- то же с высказыванием «в высказывании, которое вы сейчас читаете, восемь слов».

Но это только кажущаяся ситуация. В действительности эти случаи не выходят за рамки нашей аксиомы. И здесь знак указывает на нечто вне самого себя. Так, знаконоситель (звуковая / графическая последовательность) многосложный – это начальный уровень восприятия знака. В нашем сознании материя знака (слышимое или видимое слово) замещает слово «многосложный». Однако это не «то же самое» слово! Теперь мы его не просто слышим-видим-представляем, но словно наблюдаем со стороны, отодвигаем от себя, чтобы, посчитав его слоги, обнаружить, что их действительно «много». Слово, которое мы анализируем, находится уже на другом уровне восприятия.

Так же и с примером «в высказывании, которое вы сейчас читаете, восемь слов». На первом уровне мы воспринимаем знаконоситель – написанное высказывание. Для того чтобы определить степень его истинности (а действительно ли в нём восемь слов?), мы должны перейти на второй уровень восприятия – ещё раз увидеть это предложение и убедиться в том, что слов восемь. Таким образом, на первом уровне происходит восприятие знаконосителя, на втором – возникает референт. Несмотря на то, что они обладают одинаковой формой, это разные сущности, принадлежащие разным измерениям. В знаменитой книге Дагласа Хофштадтера обнаружение референта в ситуациях кажущейся самореферентности приравнено к прыжку из системы, за пределы системы[12].

Каждый из нас совершает «прыжок из системы», говоря сам с собой, осмысляя себя. Внутренняя речь и рефлексия есть выход за пределы собственного «я», когда одно «я» видит другое «я» в качестве своего собеседника. Знак всегда удваивает реальность. Размышляя о себе, мы также совершаем знаковый процесс удвоения. Об опасности «потеряться» в собственных «я» очень любил писать Х.Л. Борхес. Я-Борхес бреду по Буэнос-Айресу и везде сталкиваюсь с Борхесом: его имя в библиографическом словаре, в списках преподавателей университета, на обложках книг. Но кто пишет эти книги – я или он? Я-Борхес целиком отдавал себя ему-Борхесу и теперь тщетно пытаюсь освободиться от него. Борхесу кажется, что он – это два человека: частное лицо и известный писатель, общественный деятель. Он не думает о себе как о себе. Отсюда парадоксальный финал: я не знаю, кто из нас двоих пишет сейчас эту фразу[13].

Следующая ситуация, которая, казалось бы, тоже может заставить нас усомниться в необходимости обязательной связки «знак-референт», – это возможность допустить, что в мире существуют вещи, которые не получили в языке воплощения в виде знаков. Начну с древней философской загадки: «Шумит ли падающее дерево, если рядом нет никого, кто услышал бы этот шум»? С семиотической точки зрения, ситуация, когда ломающееся дерево производит звук, выступает референтом для слов «шум», «треск» и т.д. Но если нет человека, который наблюдает эту ситуацию и отображает её в знаке (слове, картине, музыкальном тексте), то откуда мы знаем о шуме падающего дерева? Падает ли оно? Шумит ли оно?

Esse est percipi, существовать – значит быть воспринимаемым, заключённым в материальную форму знака. Языки, знаковые системы, обеспечивают человеку «существование» мира. Реальность становится в полном смысле реальностью, когда переводится на язык. Как языковое существо, человек не может воспринимать несемиотизированные (не ставшие знаком) феномены. Мир существует только будучи зафиксированным в языке. Мы знаем о существовании пеликана, даже если ни разу не видели его непосредственно. И это только потому, что в наших языках есть знак – слово «пеликан», его картинка, фотография, которые уже заместили для нас это существо. Даже увидев нечто незнакомое, неизвестное, для которого в нашем личном словаре нет имени, мы спрашиваем: что это? И в этот момент неизвестный объект уже заместился в нашем сознании знаком с предельно общим значением (что, нечто), но всё-таки знаком. Мы осуществляем «перевод» мира в знаки. Подобно этому, пишет Ю.Лотман, химические вещества могут усваиваться клеткой, только если они переведены в свойственные ей биохимические структуры. Оба случая – частные проявления одного и того же закона[14]. Именно перевод мира в знаки позволяет нам знать о существовании мира. Но тогда за отсутствием знака будет стоять и отсутствие вещи.

Я покажу эту парадоксальную мысль на примере эссе Х.Л.Борхеса «Тлён, Укбар, Орбис терциус». Здесь описывается язык, в котором нет существительных. Первичной клеткой этого языка являются безличные глаголы. Например, нет слова «луна», а есть глагол «лунарить». Борхес пишет, что предметную ситуацию «луна поднялась над рекой» жители Тлёна отображают как «вверх над постоянным течь залунело»[15]. Возникает вопрос: каким видят мир носители такого языка? Они «<…> понимают мир как ряд ментальных процессов, развёртывающихся не в пространстве, а во временнóй последовательности»[16]. Живя в предметном мире, где есть, например, луна и деревья, они не подозревают об их существовании, поскольку эти объекты не зафиксированы в слове. Их мир – движение: изменение цвета, света, звука, мысли. Об этом же в эссе «Бессмертный»:

«<…> Аргус ассоциирует всё иначе <…>; и может, для него даже не существует предметов, а вместо них головокружительная и непрерывная игра кратких впечатлений»[17].

Два человека видят один и тот же мир. Но разве «один и тот же», если для одного человека этот мир есть собрание предметов в пространстве, а другой эти предметы не видит? Причина в языке, лишённом существительных, то есть знаков, замещающих предметные формы. Более того, Борхес отмечает наличие в грамматике только безличных глаголов. Если развивать его мысль дальше, то мы должны констатировать и отсутствие личных местоимений, которыми язык замещает такой «предмет», как лицо, участник коммуникации. А это значит, что носитель такого странного языка не мог означить самого себя в качестве «я»: не мог мыслить себя в качестве субъекта мысли и одновременно её объекта. В этом языке человек не в силах отобразить процесс своего мышления – сказать «я думаю, я мыслю». Возникнет лишь «думается-мыслится». Но это состояние берётся вне конкретного субъекта. Язык запрещает здесь не только видеть предметы, но и идентифицировать себя самого.

Такая ситуация, как ни парадоксально, выступает ещё одним доказательством в пользу универсального семиотического закона о неразрывности знака и референта. Просто в данном случае, члены бинома «знак-референт» наделены нулевыми значениями: отсутствие знака неразрывно связано с отсутствием вещи.

В итоге, семиотические аксиомы остаются незыблемыми. Но тот, кто хочет постигнуть сущность семиотики (как и любой науки), не должен бояться, когда только что выученная аксиома иронично подсмеивается, рождая серию парадоксов. Сомнения, которые мы проверяем, лишь укрепляют знания. Там же, где кончаются сомнения, кончается и наука. Сомнения надо подчёркивать, а не замазывать[18].

[1] Борхес Х.Л. Стихотворения. Новеллы. Эссе. М.: НФ Пушкинская библиотека, 2003. C. 77.

[2] Эко У. Имя розы. СПб.: Symposium, 2002. С. 39.

[3] Номинализм – от лат. nomina, имена, nominalis, относящийся к названиям.

[4] Борхес Х.Л. Сочинения в трёх томах. Т.3. Рига: Полярис, 1994. С. 12.

[5] Plato i jego idee: na ziemi biegają i przemijają zające, lisy, konie, ale gdzieś tam w górze trwają wiecznie idee zajęczości, lisowatości, koniowatości, wespół z ideą trójkąta <…> (перевод мой. – Е.Б.). – Miłosz Cz. Abecadło. Kraków: Wydawnictwo literackie, 2010. S. 105.

[6] Борхес Х.Л. От аллегорий к романам / Борхес Х.Л. Стихотворения. Новеллы. Эссе. М.: НФ Пушкинская библиотека, 2003. С. 530.

[7] Бодрийяр Ж. Симуляция и симулякры // Режим доступа: http://lit.lib.ru/k/kachalow_a/simulacres_et_simulation.shtml

[8] Lem S. Podróż czternasta // Lem S. Dzienniki gwiazdowe. Kraków: Wydawnictwo literackie, 1982. S. 131. Перевод мой. – Е.Б.

[9] Это автореферентное определение мой сын Филипп Бразговский произвёл в возрасте двух с половиной лет.

[10] Я – служит для обозначения говорящим самого себя, употребляется для обозначения своей личности // Ожегов С.И. Словарь русского языка. М.: Русский язык, 1977. С. 839.

[11] Успенский Б. Ego Loquens. Язык и коммуникационное пространство. М.:РГГУ, 2007. С. 30

[12] Хофштадтер Д. Гёдель. Эшер. Бах. Эта бесконечная гирлянда. Самара: БахраХ-М, 2001. С. 447-448.

[13] Борхес Х.Л. Стихотворения. Новеллы. Эссе. М.: НФ Пушкинская библиотека, 2003. С. 304.

[14] Лотман Ю.М. О семиосфере // Лотман Ю.М. Чему учатся люди. Статьи и заметки. М.: Центр книги Рудомино, 2010. С. 88-89.

[15] Борхес Х.Л. Тлён, Укбар, Орбис терциус // Борхес Х.Л. Стихотворения. Новеллы. Эссе. М.: НФ Пушкинская библиотека, 2003. С. 108.

[16] Там же. С. 109.

[17] Борхес Х.Л. Бессмертный // Борхес Х.Л. Стихотворения. Новеллы. Эссе. М.: НФ Пушкинская библиотека, 2003. С. 210.

[18] Афоризм, как предполагается, принадлежит российскому физику Петру Леонидовичу Капице.

Сведения об авторе

Бразговская Елена Евгеньевна, д.ф.н., профессор кафедры общего языкознания Пермского государственного педагогического университета.