Послушник Николай Арламов (1849-1928)

Николай Тихонович Арламов родился 3 мая 1849 г. в крестьянской семье в деревне Кобылкино Угличского уезда Ярославской губернии.

Поступил в Валаамский монастырь 5 июня 1872 г.; 3 апреля 1897 г. определен в послушники. Проходил различные послушания, был фотографом; проживал в скиту Всех святых.

«Помню, помню Николая-послушника, — воспо­минает схимонах Пионий, хорошо знавший послуш­ника Николая. — У него еще старец Арсений был.

Занимались они фотографией и жили вовсе особ­няком, никого к себе не пускали. Бывало, пошлет хозяин: “Поди скажи им насчет дров...” Придешь, а они только щелку приоткроют.

Одежду носили, пока не износят. Да и не по мере она всегда, то больше, другое меньше, да и рваное еще...

Ведь у него одна рука была, левую еще в миру выше локтя отняли. В машину, что ли, она у него попала. А тру­женик был! Как настанет, бывало, Великий пост, он сей­час пойдет и оброет весь скит от снега, это чтобы стены не мокли. И лопата у него приспособлена была как-то к короткой руке. Каждый год перебирал он всю кар­тошку и овощи в подвале. С молитвою работал и нико­гда не раздражался, если и ругали его.

Простой был, что спросишь — скажет, так — мол­чаливый. Ну а другой раз и насмешит...

— Николай, иди петь, — скажет хозяин.

А он:

— А-а-а-а... — А голоса-то и нет, ну и насмешит всех.

Смирение у него было необыкновенное».

Рассказывал отец Иаков (бывший келейником у бра­та Николая), как успокаивающе действовал он на всех, кто к нему входил. Миротворил в распрях, обличая, говорил тонко, издалека, иносказательно. Например, в июне, когда никто печек не топит, он советовал:

— Гаси, гаси угольки-то... — под тлеющими углями подразумевая человеческие страсти.

Или тоже летом наставлял:

— Счищай с крыши снег. Не обчистишь вовремя — ледышек-то сколько наберется... будут падать, доста­нется и плечам, и спине, и голове...

Но, обличая, когда нужно, брат Николай снисходил к немощам человеческим, даже любил «слабеньких».

«Забрел как-то в скит работник наемный Констан­тин, из машинного, да на грех — выпивший, — рас­сказывал о. Иаков. — И случись, что я отлучился в это время... и всего на минуточку, а он и влез в келью к брату Николаю. Вернулся я и слышу разговор, шум и крик. А потом, слышу, начал брат Николай утешать его, уговаривать. Так обласкал, что Константин рас­плакался, руки и ноги у него целовал. Я спросил по­том брата Николая, как же он так мирволит пороку-то, а он мне ответил, что Константин с горя пьет. Не­приятности у него семейные, от которых он сильно скорбит.

— Вот и не осуждай, — сказал брат Николай. И прибавил: — Слабеньких-то любить надо. На не­мощах людских сила Божия совершается. Кабы не помощь Божия, так разве кто из нас мог бы спастись? А ведь вот спасаются. Помогает Господь слабеньким и Своею силою преодолевает их немощи.

И рассказал про отца Евфимия, который жил в скиту, а раньше того был конюхом. Так у него была слабость: где-то ухитрялся он доставать вино и пил, будто от живота, будто от болезни...»

«Пришел ко мне отец Евфимий незадолго до смер­ти, — вспоминал брат Николай, — отдал бутылку вина начатую и сказал, что явился к нему Ангел во сне и сказал:

— Евфимий, впредь вина отнюдь не потребляй.

Так у него и отпала сразу всякая охота к вину. В по­каянии и воздержании умер.

Праведники, угодники — высоко над нами, они как звезды путеводные, они направление верно показы­вают. А слабенькие ближе к нам, и ждет Господь от нас, чтобы мы к ним любовь показали... И Сам Он на слабеньких, к Нему слезно припадающих, удивляет всех неисследимой глубиной Своего человеколюбия. Господь слабым служит. Ради нас, грешных, и нашего ради спасения Он и на землю пришел, и страдания претерпел, и на кресте умер. Покрыл наши немощи Своею любовью. Вот и мы будем покрывать людские немощи. Господь-то все видит и знает, от Него не ута­ишься, а от людей надобно скрывать чужие слабости, чтобы кто не осудил. Осуждением только себе повре­дишь, а другого не спасешь...»

Рассказывал иеросхимонах о. Исидор, что брат Ни­колай с о. Арсением одно время юродствовали: «Зимою, бывало, идут из скита в монастырь, в баню, а наденут соломенные шляпы, да в мешке кота несут... или что другое начудят. Как приметил это отец игумен, вызвал их к себе и поначалил:

— Зачем смущаете братию? Разве можно самоволь­но брать на себя подвиг юродства? Бывало, что свя­тые юродствовали ради сокрытия от глаз мира своей святости или особых дарований Божиих. Так разве этому подражать можно? Какую это святость мы-то скрывать будем?.. Сокровенен сей подвиг... не нам, грешным, дерзать на него...

После этого они помаленьку и стали оставлять свое юродство. Конечно, соблазн это... Враг смущает».

Однако если брат Николай и перестал явно, всена­родно «рутатися миру», то пренебрежение его всякими, даже самыми, казалось бы, ничтожными и не­винными удобствами мирскими, ярко явлено в его келье. До сего дня стоит она нетронутой, в том виде, как оставил ее брат Николай, уйдя из этого мира. На окне в коридоре и посейчас стоят мензурки и другие приспособления для фотографии, как будто только что оставленные. Темна, почти черна келья; стены и потолок не белены, видимо, много лет, черен пол от растоптанного угля. Беден уют обстановки — дере­вянный стол, табурет да вешалка.

«Небрегли они о земном, — задумчиво говорит отец Исидор. — Не на это обращено было их внимание. Дико жили...» — еще прибавляет он.

Поражала, вероятно, а может, и потрясала прихо­дивших и эта келья, и вся «дикая» обстановка ее. Но через эту черноту внешнюю презирался некоторыми свет небесный. Сон видела одна женщина, будто при­шла она к келье брата Николая, и много народа тол­пится в сенях, и все ждут чего-то. И вдруг... Ангелы идут, входят в окна кельи, опять идут целыми толпами, и входят, и входят... Было это в ту самую ночь, когда умер брат Николай. Канон на исход души читал ему иеросхимонах Исидор.

«Умирал он в полном сознании, — рассказывает о. Иаков. — Перед смертью похворал. Недели за две до кончины лег на койку и уже не вставал... Я ведь у него почти два года келейничал... Одно время начал я тяготиться им, по внушению вражью. И такой по­мысел на меня напал, что уехать бы мне в Сербию, там-де был бы я священнослужителем. Но мыслей этих я никому не высказывал и никак их не обнаруживал.

А ведь брат Николай заметил! И точно прочел все мои желания. Раз, как будто невзначай, и говорит мне:

— Ты взял на себя слишком уж много, трудно тебе. За мной можно и поменьше ухаживать... А вот на­счет Сербии — это ты напрасно думаешь, там люди тоже врозь живут. И относительно священнослужения тоже... Знай, что милосердие — превыше всего.

О прозорливости его многие знали. И как свои мо­настырские, так и мирские приходили к нему за раз­решением разных вопросов и сомнений.

Был такой случай, рассказывали, что понадобилось назначить помощника в больницу. Отец игумен пред­ложил это одному монаху, отцу Алексию, а тот чего-то испугался в больницу идти и отказался. Ну а совесть-то обличать стала... Он и пошел к брату Николаю, только будто за другим делом. Про настоящее-то не сказывает.

— Брат Николай, — говорит, — в смущении я...

— А что так?

— Да вот новшества у нас пошли... беда...

— Какая ж тут беда?.. Храмы-то открыты?

— Открыты.

— А Святое Евангелие читают?

— Читают.

— Притчу о милосердном самарянине приходилось ли слыхивать?

— Слыхал, а только...

— Ну так вот в этом и дело... Я тебе скажу, где бе- да-то. Вот как старички в больнице с коек повалятся, а поднять их будет некому — вот будет беда...

После этого отец Алексий пошел к игумену и стал работать в больнице за святое послушание».

«Давно советовали мне сходить к старцу отцу Нико­лаю в скит Всех святых. Собрался... Разыскал я отца Николая. Смотрю, лежит старец лет семидесяти пяти. Чудное прозрачное белое лицо с небольшой бородкой, с закрытыми глазами. Слеп он, и без одной руки, и без одной ноги. Все растерял за долгую свою жизнь. “Ну, что тужить, Бог дал, Бог и взял. Дивный его, “ангель­ский” лик, в полном смысле этого слова, как сейчас пе­ред моими глазами. Как будто какой-то художник много десятков лет выписывал тщательно его черты. Слыхал я про него, что пятьдесят лет прожил он в обители сей, не выходя из нее никогда. И остался на всю жизнь послушником, считая себя недостойным принять пост­риг. Здороваюсь с ним и говорю шутливо: “Ну что же, дедушка, когда схиму-то будешь принимать?” — “Эх, милый, какая там схима, дай-то Бог себя послушником-то оправдать. Мы все о чинах да о званиях мечтаем. Дай нам быть монахом, да иеромонахом, да еще чего. Вот и пошла у нас распря между собою. А монаху-то что нужно, ничего ему не нужно...”

Тогда я задаю ему вопрос, который мучил меня: “А как же, дедушка, вот мы, монахи, уходим от мира, когда там люди так мучаются, так нуждаются в помощи?” — “А ты им возьми, да и помоги!” — слышу я неожиданный ответ. “Да чем мы помочь-то им можем, если они там, а мы здесь?” — недоумеваю я. “Как — чем? Вот они там мучаются, охают да вздыхают, вот и ты помучайся за них, поохай да повздыхай пред Господом Богом, вот им и полегчает”. Такой ответ меня совсем изумил и об­радовал. Так вот где я нашел разрешение этого веко­вечного сомнения в правильности монашеского пути.

Вот в чем правильный ответ о взаимоотношении мо­нашества с миром. Нет, не бросили монахи мирских людей на произвол судьбы. Они молятся за них и через то облегчают их участь. Кончены мои сомнения, от­ныне я монах. И у кого же нашел я ответ? У этого убо­гого старца, считающего себя даже недостойным и называться-то монахом. У него нашел я самое правильное определение монашества: “Монах—это воздыхающий за весь мир...”»

«Когда раз в год, в день Всех святых, ворота Большо­го скита открывались для всех желающих, то многие стремились попасть к брату Николаю, — рассказывал о. Иаков. — Бывало, что и в неурочное время захажи­вал кто-нибудь.

Однажды приехала игумения, да с нею две женщины какие-то, говорят, что с благословения отца игумена хо­тят побеседовать с братом Николаем. А я пошутил еще:

— Надо сначала спросить брата Николая, он-то примет ли?

Вхожу к нему, говорю о гостях, а он притворился глухим:

— Что-то не слышу я, ничего не слышу...

“Не слышу да не слышу”. Так женщинам-то и при­шлось уехать ни с чем.

Тоже было... Пришел с коровника работник с же­ной, надумали они уезжать и пришли посоветоваться. Брат Николай и говорит:

— Ты уж поживи, нам такие работники нужны.

Но они не послушались, уехали. А через некоторое время смотрим — обратно приехали. Не заладилось у них что-то. И вот с тех пор так и живут...

— Скажите, отец Иаков, почему брат Николай все пятьдесят шесть лет оставался послушником, разве не лучше ему было стать монахом?

— Сокровенной он жизни был... Многое было в нем непонятно... Думается, что из-за смирения не принимал он монашества: “Монахов-то много, а по­слушников мало”, — говорил он».

Послушник Николай Арламов скончался 1/14 мая 1928 г. и погребен за алтарем церкви скита Всех святых.

ДОМОЙ ПОРА!

Схимонах Авенир (Ефимов) (1849-1931)

Схимонах Авенир (в миру Андрей Ефимов) родился 7 ок­тября 1849 г. в крестьянской семье, в Тверской губернии.

Сведений о жизни подвижника почти не сохрани­лось. Известно, что он был женат, но после смерти жены его ничто уже не связывало с миром, и в 1893 г. уже в зрелом возрасте он поступил в Валаамский мо­настырь. В 1900 г. был зачислен в послушники, про­ходил общие монастырские послушания. В 1904 г. был пострижен в монашество с именем Анатолий, а в 1914г. — в схиму с именем Авенир.

Монашеская жизнь о. Авенира была сокровенна. В воспоминаниях иеромонаха Сергия (Иртеля) гово­рится, что «его занятием была непрестанная Иисусова молитва. Перед смертью он еще лежал 12 лет в болезни и почти все время без сознания. В течение этих 12 лет он без сознания, громко, на всю больницу говорил молитву Иисусову, она у него уже была непрестан­ная. Когда же он приходил в сознание, то и тогда не переставал творить молитву».

Старец терпеливо переносил свои страдания. «Од­нажды, когда он пришел в сознание, один послушник посадил на постель схимонаха Авенира и схимонаха Сисоя по их просьбе; посмотрели они друг на друга и начали говорить: “Домой, домой пора!” И это они повторили несколько раз».

И действительно, через 10 месяцев мирно скончался о. Авенир — 4 марта, а схимонах Сисой предал свой дух Богу 7 марта 1931 г..

Погребен схимонах Авенир на старом братском кладбище.