Архимандрит Варсонофий (Толстухин) (1887-1952)

Архимандрит Варсонофий (в миру Василий Гри­горьевич Толстухин) родился 1 января 1887 г. в Епифани Тульской губернии.

Окончил городское училище, в возрасте 15 лет 5 но­ября 1901 г. поступил в Спасо-Преображенский Валаамский монастырь. 14 февраля 1909 г. официаль­но зачислен в послушники; 29 апреля 1910 г. посвя­щен в стихарь. В обители Василий «с терпением и кротостью обучался монашеской жизни...» Еще «в 1907 г. архиепископ Сергий Финляндский... прикомандировал его к своему Архиерейскому дому. Убедившись в глубоком благочестии и незаурядных способностях... иерарх в 1909 г. послал его в Карель­скую миссию катехизатором». Целью миссии было распространение и утверждение Православия среди карел.

Особым духовным авторитетом для молодого послуш­ника на Валааме был старец схимонах Онуфрий (Гера­симов), подвизавшийся в скиту Всех святых. «Благо­говея перед этим старцем, юноша... скоро созрел для принятия иночества». 15 сентября 1910 г. Васи­лий пострижен игуменом Маврикием в монашество с именем Варсонофий. Близкими духовными друзь­ями монаха в то время были будущие валаамские стар­цы иеросхимонахи Ефрем (Хробостов) и Михаил (По­пов), иеромонах Иустиниан (Серебряков).

В сан иеродиакона о. Варсонофий был рукоположен архиепископом Сергием (Страгородским) 21 ноября 1910 г., а в сан иеромонаха — 14 января 1922 г.

На своем жизненном пути о. Варсонофий встре­тил «немало весьма замечательных людей. Среди них: отец Иоанн Кронштадтский, Святейшие Патриархи Тихон и Сергий, — и воспитанный ими церковно, с большим мужеством и подлинно христианским до­стоинством нес тяготу».

Известен также факт, что, будучи иеродиаконом, он ездил в Оптину пустынь и встречался там со знаме­нитым старцем архимандритом Варсонофием (Пли- ханковым).

От Бога о. Варсонофий имел дар составлять бо­гослужебные гимнографические тексты. В 1923 г. архиепископ Серафим (Лукьянов) наградил его грамотой за составление акафиста прп. Арсению Коневскому.

В сложные послереволюционные годы иеромонах Варсонофий «за отстаивание в Финляндии юрисдик­ции патриарха Тихона был сослан на Коневец в 1922 г. и оставался там до 1926 г.».

21 мая 1926 г. был вынужден оставить Коневец и от­правился в Болгарию1322, в Софию, к проф. Н.Н.Глубоковскому, с которым был хорошо знаком. Душа подвижника искала молитвенного уединения, поэтому он в скором времени устраивается в монастыре Преподобного Иоанна Рыльского, небесного покрови­теля почитаемого им прав. Иоанна Кронштадтского. В обители о. Варсонофий пишет акафист Рыльскому чудотворцу.

Известно о духовной связи о. Варсонофия и о. Ни- кандра (Белякова): «Был у о. Варсонофия верный друг и товарищ по изгнанию — иеромонах Никандр, ставший многолетним духовником женского Леонин­ского монастыря во Франции, который поддержи­вал связь с о. Варсонофием долгие годы».

Из Болгарии иеромонах Варсонофий был вызван митрополитом Евлогием (Георгиевским) в Париж, где посещал лекции в Свято - Сергиевском богослов­ском институте. Некоторое время он также служил при женской обители-приюте в честь иконы Божией Матери «Нечаянная Радость» в Гарган-Ливри.

В 1927 г. иеромонах «был послан в Марокко ради основания православного прихода в Рабате»1329. Про­живавшие там русские люди нуждались в священ­нике, они создали временную комиссию по организа­ции прихода и подысканию средств на содержание священника. Комиссия уполномочила топографа А.Ф.Стефановского обратиться к митрополиту Евлогию. Переписка Стефановского сначала с викарием митрополита — епископом Вениамином (Федченко- вым), а позже и с самим митрополитом Евлогием, жив­шим в Париже, увенчалась успехом. 23 августа 1927 г. последовал указ за № 1725 следующего содержания: «Иеромонаху Варсонофию, настоящим командиру­етесь Вы с 15 августа с.г. в Марокко для организации там прихода, о чем и посылается Вам настоящий указ».

«Я внял призыву о помощи из далекого Марокко, — пишет митрополит Евлогий в своей книге «Путь моей жизни», — и послал туда своего человека — самоот­верженного отца Варсонофий (Толстухина), иеро­монаха Валаамского монастыря, старостильника, покинувшего родную обитель из-за разногласия со сторонниками нового стиля». В октябре 1927 г. священник прибыл к новому месту служения.

О. Варсонофий воспринимал свой приезд в Африку как миссионерское служение. «Страна эта, — писал он впоследствии, — место апостольских подвигов еван­гелиста Марка, священномученика Киприана, еписко­па Карфагенского и великого святителя христианской Церкви блаженного Августина; орошенная кровью множества мучеников в первые века христианства, она представляла собой до времен ислама цветущую цер­ковною жизнью и культурой христианскую страну с многочисленными епархиями, с развитой церков­ной жизнью, следами которой остались постановления Карфагенских Соборов Православной Церкви, сохра­нившие и до сих пор свою каноническую силу и ру­ководящее значение. Все это величественное здание христианской церкви и жизни в Северной Африке было сметено волною ислама и разрушено до основания, не оставив никаких следов, кроме материалов для археоло­гических раскопок. Только берберы, потомки рим­ских ссыльных и прежнего населения, ныне уже давно мусульмане, татуируют по местному обычаю на лбу знак креста, а их женщины носят крестики, в виде украшения, бессознательно свидетельствуя о прежней принадлежности предков их... христианству...»

Будучи талантливым организатором и человеком глубокой веры, иеромонах Варсонофий взялся за орга­низацию церковной жизни. Местные власти передали для совершения богослужений временный деревян­ный барак, в разных городах собирались пожертво­вания.

Чтобы жизнь нового русского прихода на терри­тории Александрийского Патриархата была с цер­ковно-канонической стороны устроена правильно, о. Варсонофий послал патриарху прошение, в котором просил благословения совершать богослужение и ду­ховно окормлять русских, проживавших в Марокко. В ответ с благословением была получена грамота от патриарха Мелетия из Александрии.

Несмотря на это обстоятельство, как вспоминал о. Варсонофий, «успех... возбудил зависть в нашем единоверце греческом архимандрите Евангелосе, прибывшем в Марокко, в г. Касабланку, от патриарха Александрийского для устройства греческого прихо­да». В один из воскресных дней о. Варсонофий служил в барачном храме литургию. Во время литургии архи­мандрит Евангелос вошел в алтарь в мирских одеждах и держал себя во святой момент ниже достоинства своего сана. А по окончании литургии вышел на амвон и начал говорить по-гречески, с переводом на русский язык одной женщиной, прибывшей с архимандритом. Его речь была насыщена завистью, с антиканоническим требованием подчиниться Александрийской Пат­риархии и передать церковь и ее имущество в веде­ние архимандрита Евангелоса. «По окончании этой речи я кратко ответил, что поднятый вопрос подлежит решению высших церковных властей, а посему обоим и следует к ним обратиться. Через три месяца вопрос был разрешен переводом отца Евангелоса из Марок­ко в Александрию...», а о. Варсонофием получена грамота от патриарха Александрийского, где тот про­сил присылать подробные отчеты, списки прихожан и вступать в сношения с Патриархией по каждому конкретному случаю крещения, брака и смерти. На эту просьбу русский подвижник дипломатично отве­тил, что послан в Африку митрополитом Евлогием, в чьей канонической зависимости состоит, и что ему «и доношу о течении нашей приходской жизни... а равно от него же получаю всякие распоряжения, касающиеся православной русской церкви в Марокко. Православные греки, живущие в Марокко, обраща­ются со своими духовными нуждами к греческому архимандриту... в Касабланку. Примите, Ваше Свя­тейшество, уверение в том, что канонические устои Церкви мною блюдутся, как соблюдались устои Церк­ви греческими священнослужителями на Святой Руси, где были национальные греческие храмы и подворья под непосредственным управлением греческих Пер­восвятителей».

Уладив таким образом все вопросы внешние, рус­ский приход во главе со своим пастырем приступил к важному делу строительства церкви. В русских за­граничных газетах появилось следующее воззвание: «Православные русские люди! К вам, находящимся в рассеянии, взываем о помощи на постройку Храма Божия в Африке, в Марокко. Скитаясь в пустынях и в вертепах, часто превращенных в храмы, и в пропастях земных, мы оценили потерянное величие и бла­голепие наших богослужений. Мы, заброшенные в Марокко, приступаем к устройству из деревянного барака пока временного храма. Средств к сему нет никаких. Помогите нам, русские люди и все сочувст­вующие этому святому делу, помогите зажечь лампаду христианства — выстроить православный храм в стра­не магометанства. Если Христос обещает награду за чашу студеной воды, то какова же награда ожидает помогающих создать храм во славу Его славного Вос­кресения...»

И откликнулись соотечественники. Из разных стран в Рабат стали поступать письма и переводы.

Чудесным образом был предоставлен земельный участок под строительство храма: «Житель города Рабата, знатный араб Шериф Хусейн Джебли, был женат на россиянке. Екатерина Алексеевна Джебли родилась в польской семье в Саратове, затем во вре­мя учебы в Европе познакомилась с молодым арабом и уехала в Марокко. От этого брака у них родились два сына и одна дочь. Семья была сплоченная, и в ней не было недостатка ни в чем. Но часто при изобилии благ земных отсутствие здоровья печалит и не весе­лит сердце человека. Так случилось с Шерифом Хусей­ном Джебли. Он заболел каким-то недугом и долго лечился. Изверившись в лечении лекарствами, он ре­шил позвать к себе для совещания и духовной беседы русского священника, успевшего уже познакомиться с его женой и знавшего о болезни».

Придя в дом к больному, о. Варсонофий сказал: «Ча­сто Бог болезнями и скорбями в этой жизни стучится в наше сердце, дабы мы открыли его Ему и приняли бы Его к себе. Вот вы решили пригласить меня, служителя Христа Бога, к себе, и может быть, ваше решение про­изошло оттого, что Христос стучится в ваше сердце, откройте Ему вашего сердца двери, и Он исцелит вас... апостол Христов Петр уверил нас, что во всяком народе боящийся [Бога] и поступающий по правде приятен Ему (Деян. 10, 35)». Больной заплакал и сказал: «Ну, вот что — прошу вас, вы служитель Христа, попросите Его, чтобы Он дал мне здоровье, и если Он услышит молит­ву вашу, то я в долгу перед вами не останусь».

Хусейн Джебли поправился.

«Выздоровление приписали молитвам. Возникло горячее желание вознаградить православного свя­щенника.

— Мне ничего не надо, — сказал о. Варсонофий, — но если хотите сделать что-нибудь для нас, дайте нам кусочек земли для построения храма.

— С радостью... сколько вам нужно?

— Хоть бы 300 метров...

— 300 мало, бери 500.

Араб велел принести карту владений и указал, какой кусок он может отдать. Участок оказался большой: 800 метров.

— Что же, хочешь ты ее у меня купить или хочешь, чтобы я его подарил? — спросил араб.

Отец Варсонофий сообразил, что дарственная за­пись ненадежна, наследники могут ее оспаривать, ска­зать, что он написал ее, будучи якобы не в своем уме...

— Я хочу землю купить, — заявил о. Варсонофий.

— За сколько?

— За один франк.

— Хорошо, бери за франк!»

В тексте купчей сказано, что подписавшийся господин Шериф Эль Хусейн Сиди Ахмет Джебли Элялями при­нимает цену в один франк, «признает и считает плату сию доброй и надлежащей, заплаченной в звонкой мо­нете, имеющей ход... Продажа совершена на особом условии, что приобретатель воздвигнет на означен­ном участке православный храм и что ни в коем случае названный участок не может служить никакой другой цели».

О. Варсонофий был возведен в сан архимандрита 31 октября 1932 г. митрополитом Евлогием, в день великого освящения Воскресенского храма.

Трудами о. Варсонофий были также открыты храмы в марокканских городах: Курибге, Танжере и Касаблан­ке, богослужения для русских совершались тогда в Фесе и Мекнесе. С 1946 г. архимандрит Варсонофий являлся благочинным русских церквей в Алжире и Марокко.

На склоне своих лет архимандрит Варсонофий желал вернуться на родину, о чем свидетельствует его про­шение, направленное на имя митрополита Рижского и Латвийского Вениамина (Федченкова), с которым о. Варсонофий познакомился на Валааме и встречался в Париже. «Через всю свою жизнь пронес о. Варсоно­фий любовь к родной Валаамской обители и к России; надеялся на возможность возвращения туда. Но, увы, Бог судил иначе».

Подводя жизненный итог, архимандрит писал в сво­ем завещании: «В мире дух мой предаю Господу, серд­цем моим служил Православной Русской Церкви и родному народу, а прах мой предайте марокканской земле».

Перед смертью о. Варсонофий был очень слаб, поч­ти все время лежал. После исповеди и причастия он бодрился и пытался вставать и ходить по комнатам. В 1.30 ночи 27 ноября 1952 г. он закашлялся, изо рта вытекла струйка крови, и он попросил отвезти его в церковь; это было исполнено, но в дороге он тихо скончался. Архимандрита облачили и, завернув в ман­тию, положили в храме на «рогознице», то есть на циновке. Гроб привезли к вечеру. Были литии, затем парастас при многих молящихся. Ночью читалось Святое Евангелие. В 10 часов утра началась литур­гия, а в 11.30 отпевание. На литургии и отпевании было очень много молящихся разных юрисдикций, православные и католики. Во французских газетах всех направлений появились сочувственные откли­ки; получен ряд телеграмм и писем.0. Варсонофий погребен в русской часовне на европейском кладби­ще в Рабате.

ЗА СВЯТОЕ ПОСЛУШАНИЕ...

Игумен Филимон (Никитин) (1880-1953)

Игумен Филимон (в миру Феопемт Филимонович Ни­китин) родился в 1880 г. в деревне Яншнич Лодейнопольского уезда Олонецкой губернии. Родители его, Филимон Савельевич и Матрена Андреевна, были благочестивыми крестьянами. Феопемт был младшим ребенком в семье, старшей была сестра Анастасия. Еще до рождения детей матери во сне была открыта их будущая судьба. Снилось ей, что по озеру вдали плывут два лебедя. И стало ей очень грустно, ибо те лебеди были ее и она их упустила. Первоначально мать горевала, думая, что этот сон предвещает смерть будущих детей. Но оказалось, что в этом вещем сне ей было открыто не о физической смерти ее детей, а о смерти их для этого суетного мира. Смысл сна стал окончательно ясен, когда, повзрослев, Анастасия и Феопемт ушли в монастырь.

Конечно, в таком выборе детей была большая заслуга семьи. Родители воспитывали детей в благочестии. И это несмотря на то, что отец был совсем неграмот­ным, а мать — малограмотной. По церковным книгам Феопемт и Анастасия учились читать. Потом добрые господа-помещики взяли в свой дом Феопемта и Ана­стасию вместе с другими деревенскими ребятишка­ми учиться грамоте, наукам и искусству. Благодаря этим урокам о. Филимон на всю жизнь полюбил ис­кусство, особенно поэзию и живопись. Первые впе­чатления о монастырской жизни Феопемт и Анастасия получили в паломничествах по северным монасты­рям, в которые время от времени отправлялась вся семья Никитиных. Вскоре Феопемт отправился на Валаам, а Анастасия поступила послушницей в Поданский женский монастырь, находившийся в Лодейно- польском уезде Олонецкой губернии, неподалеку от Александро-Свирского монастыря. Там она приняла постриг в мантию с именем Авксентии. В Поданский монастырь перебралась жить и мать после того, как отец скончался.

Впервые Феопемт приехал на Валаам, когда ему было 24 года. «Промысел Божий привлек Феопемта в мо­настырь через художника [С.В.] Иванова, путешест­вовавшего по северу и обратившего внимание на да­ровитого крестьянского юношу. Иванов посоветовал Феопемту отправиться на Валаам учиться живописи в тамошней иконописной мастерской. И вот неволь­ный паломник, получив родительское благословение, пешком отправился на Валаам, как думалось тогда — ради ремесла, а оказалось, ради монашества. Сереб­ром снегов, по словам игумена Филимона, встретила его пустынная Валаамская обитель. И в первый же день Феопемт понял, что отныне эта святая обитель станет его родным домом. Конечно, враг озлобился на юного паломника и обрушил на него бурю против­ных помыслов и сомнений, но Господь не оставил Феопемта».

7 марта 1903 г. он был принят в обитель трудником — в живописную мастерскую и на общие послу­шания. 2 июня 1910 г. его зачислили в послушники. Через четыре года искуса, 9 августа 1914 г. Феопемт был пострижен в монашество, с наречением имени Фи­лимон в честь апостола Филимона.12 июля 1923 г. монаха Филимона рукоположили в иеродиакона.

О своей жизни на Валааме игумен Филимон впо­следствии вспоминал:

«Вот, например, картинка ее [монашеской жизни], как она протекала у меня, молодого послушника, а по­том монаха, работавшего маляром и иконописцем.

Начиналась у нас жизнь рано. В три часа были мы все у полунощницы, а к четырем возвращались. Ставился самовар, чтобы понемногу разогрелся он, а тем вре­менем можно было и поспать еще немного, так чтобы к шести успеть напиться чаю. Всем нам давался чай, сахар, хлеб. К шести выходили мы все на работу — кто куда, в мастерские ли или на какую наружную работу — в лес, в поле, на огород... Каждый шел на свое привычное послушание и его и выполнял, если только не придет, бывало, кто по поручению отца Игу­мена — был у него такой монах, как бы для службы связи! — и отзовет на работу внеочередную. На по­мощь, например, огородникам! Ну, хороших-то работ­ников жалели отдавать, а тех, кого, по своей каждого специальности, не так уж было жаль, тех отпускали, человек там десять - двадцать. Много ведь монахов было — тысячи!

А о воскресенье не надо думать, что это для нас всех отдых или молитва одна. Не всегда так было, далеко не всегда! Тут свои были особые послушания — и о них мне хочется сейчас сказать.

В праздник или в воскресенье — паломников много. Надо же их накормить! Вот и работа! Все — ко все­нощной, а нас в погреб, под начало к отцу Венедикту... рыбу чистить! Холод там — наденешь на себя теплый не то кафтан, не то полушубок, и вот жмемся мы все друг к другу, да так и занимаемся чисткой рыбы.

А у меня еще и особое послушание было: яму выко­пать, куда потом свалить можно было все оставшееся от чистки рыбы, потроха, и засыпать. Вьюга порою, мороз — а тут рой! Да! А в церковь-то охота попасть!

Иногда думаешь словчиться — протиснешься в храм сквозь народ, а его тьма, человек к человеку стоит. Станешь было, а тут сзади голос — это отца игуменова-то наблюдателя: “Поди-ка, брате, за святое послуша­ние — рыбку почистить, к отцу Венедикту, на погреб”.

Тут уж дело святое. Сказано. Значит, ни перечить, ни ловчиться нельзя.

Летом в праздник народу еще больше — куда больше. Пять кухонь работало, и в несколько смен кормили — до самой вечерни. Простой народ, бедный, больше карелы. Три блюда для всех: суп, винегрет, скажем, а на третье — каша.

Наше воскресное послушание — трапезная. Это значит, отца игумена человек накануне скажет: “Завтра помоги, брате, в трапезной!”

Но Бога гневить не надо — в трапезной еще ни­чего. Вот на кухню кто попал — то крест тяжелый. Кто туда попал — свету, бывало, не видит. А наше дело что? Посуду полоскать, рассаживать, подавать. Тарелки, бывало, полощешь в большом “обрезе”, бро­саешь оттуда на вертящийся стол, который друго­му брату в руки посуду подает, тот ее в свежую воду бросает, дальше катится она — пока на стол снова не попадет... А тут нести надо из кухни еду, подавать, сменять посуду, снова раздавать еду. Уморишься было, сам проголодаешься. Сядешь со всеми поесть — это разрешалось нам, — а тут смотришь: уж всё приели, прибавку надо тащить. А кто-то кричит: эйола! Это по-карельски, по-фински значит: нету чего-то. Ложки нету! Куда девалась? В чей-то карман попала, видно, карела бедного. Ну — тащи еще ложки!

И так — поверите, — как в третьем часу служба отошла, до вечерни возишься. А утром — опять в три часа день начинается, к шести на работу».

Как пишет инок Всеволод, «так бы и протекала далее размеренная жизнь валаамского инока, но тут по по­пущению Божию разразилась «новопасхальная сму­та». Иеродиакон Филимон бесстрашно встал в ряды исповедников Православия. Итог известен: вместе с другими старостильниками его в 1926 году выслали из монастыря, после чего они перебрались в Сербию по приглашению Сербской Церкви и Русского Зару­бежного Архиерейского Синода».

7 января 1927 г. митрополит Скопийский Варнава рукоположил иеродиакона Филимона в сан иеромона­ха. Первоначально валаамцы-изгнанники были разме­щены в одном монастыре, а затем распределены по разным обителям и храмам. О. Филимон служил на приходе, но уже в 1928 г. Господь привел его в селение Ладомирово на Карпаты (Чехословакия), в монашеское Братство преподобного Иова Почаевского. С этого момента начинается важнейший период жизни о. Фи­лимона — период его духовнического служения. В Ладомирове ему вскоре поручили быть духовником бра­тии, духовником мирян был иеромонах Савва (Струве).

По воспоминаниям игумена Константина (Зайцева), «о. Филимон оказался для братии таким человеком, который, ничего не зная о древнем русском духовничестве как об историческом явлении, явил его, создав вокруг себя такую “покаяльную семью”».

Помимо духовничества, игумен Филимон нес трудо­емкое и ответственное послушание брошюровщика.

Братство преподобного Иова под руководством ар­химандрита Виталия (Максименко) занималось мис­сионерской издательской деятельностью: печатало периодические издания, церковные календари, мо­литвословы и прочее. Работы у брошюровщика всегда хватало. По воспоминаниям митрополита Лавра (то­гда юного трудника, а потом послушника обители), о. Филимону приходилось переносить напечатанные листы из типографии в трапезную и там их вручную фальцевать (складывать), так как специального поме­щения для брошюровочной не было.

Известен факт, как по молитве подвижника был ис­целен бесноватый мальчик. Было множество и дру­гих подобных случаев не только в Ладомирово, но и в Джорданвилле, куда после Второй мировой войны перебралось Братство и где о. Филимон продолжал нести духовническое послушание.

По дороге из Ладомирова в Америку Братство ски­талось по Европе. В Германии, куда оно прибыло пе­ред окончанием Второй мировой войны, был такой чудесный случай: в дом, где находились монахи, летел снаряд, но о. Филимон перекрестил его, и снаряд про­летел мимо. Полтора года Братство жило в Женеве. Там игумен Филимон помогал монахам-поварам: он кипятил несколько раз в день самовар, так как горячей воды не было. Кипятил он самовар и для чаепития бра­тии и конечно же вспоминал при этом родной Валаам, где чаепитие за самоваром, сопровождаемое душепо­лезной духовной беседой, было излюбленным утеше­нием иноков. Далее путь Братства лежал из Европы в Америку. Когда началось путешествие через океан,

о. Филимон очень этому радовался, вспоминая свою жизнь «на ладожских водах». Но в пути старец не избежал морской болезни и сильно от нее страдал. По прибытии на американский берег в 1946 г. о. Филимо­на и о. Антония (Ямщикова) первыми повезли в Джор- данвилл, так как они сопровождали мощи св. Иоанна Крестителя, преп. Иова Почаевского, свв. Киево-Пе­черских чудотворцев.

В Джорданвилле, где Братство слилось с немногочис­ленной братией Свято-Троицкого монастыря, жизнь иноков вошла в свое обычное русло. Несмотря на пре­клонный возраст, игумен Филимон участвовал в общих трудовых послушаниях: в постройке храма, в огород­ных работах, а также по-прежнему исполнял обязанно­сти брошюровщика и братского духовника. Духовное окормление о. Филимона было особым. Как свидетель­ствуют его духовные чада, ему удалось руководство­вать ко спасению своих духовных чад по примеру ду­ховников древности. Игумен назначал многим монахам в качестве келейного правила чтение «пятисотницы», и это считалось в порядке вещей. Сам же о. Фи­лимон помимо этого ежедневно вычитывал валаамское иноческое правило — трехканонник с акафистом Пре­святой Богородице. Часто по ночам в его келье го­рел свет, так как старец вставал на молитву по Валаам­скому уставу в три часа ночи. Занимался о. Филимон и деланием умной молитвы. И по милости Божией его монашеское делание было вознаграждено Господом — о. Филимон, по его собственному признанию, спо­добился состояния Божественной прохлады, он стоял как бы вне огня страстей.

По воспоминаниям духовных чад старца, «суров был внешний вид о. Филимона. Но это было проявлением его собранности, его душевной серьезности. Стоило... обратиться к нему лично... лицо его озарялось заме­чательной, несравненной “филимоновской” улыбкой, лаской, заливавшей вам душу. Любовь как-то истекала из него, составляя постоянное содержание его души. И потому о. Филимон был счастлив».

Здоровье о. Филимона было сильно подорвано недо­сыпанием, трудами и бдениями. Скончался он от рака горла 5/18 апреля 1953 г. Причем предсказал, что, когда он будет умирать, снег будет как на дорогом для него о-ве Валааме. «И хотя на дворе была уже весна, во время погребения игумена Филимона чистые бе­лые хлопья снега закружились над монастырем, как бы приветствуя душу о. Филимона, которая, верим, паче снега убелилась сиянием благодати Божией».

БЛАЖЕННЫ ЧИСТЫЕ СЕРДЦЕМ