Социальный контракт по-русски

В России доминирующий угол в отношениях — власть, потому что в стране низкие издержки осуществления принуждения, высокие издержки защиты прав собственности и высокие издержки коллективных действий. Все это совершенно не случайные вещи, потому что у нас в стране в социокультурных установках — большая дистанция власти. Это не навсегда, но это длинные процессы. И у нас так называемые бондинговые социальные капиталы, то есть люди доверяют своим против чужих. В этих условиях мы имеем то, что имеем: доминирование власти.

Давайте быстренько пробежим по исторической цепочке последних 25 лет. Конституция 1993 года — это договор, пакт элит, который предположил, что мы — либеральное социальное государство с разделением властей и федерализмом. В реальности вышло несколько по-другому — и вот тут уже начали работать культурные факторы, а не то, что написано в конституции, не высшие требования закона. У нас так и не были введены открытые налоги — они, в основном, косвенные. Несколько лет назад мы посчитали: российский гражданин платит налог в 48% своего дохода. Но только он этого не знает. В лучшем случае он полагает, что платит 13% подоходного налога, а там же еще акцизы на табак и алкоголь, импортные пошлины на автомобили, налог на добавленную стоимость, социальный налог, который на самом деле есть, конечно, налог на рабочее место этого человека. То есть платим мы столько же, сколько и европейцы. Считается, что мы платим меньше, чем американцы, хотя американцы платят налоги меньше европейцев. Отсюда картина мира, которая влияет на политическое устройство.

Российский гражданин платит налог в 48% своего дохода. Но только он этого не знает.

Если люди считают, что все в государстве происходит не за их счет, а за чей-то — например, за счет минеральных ресурсов и ренты, если люди не понимают, что они сами платят за это, тогда что получается? Как выглядит политическая борьба? Первым делом на политическом рынке появляется популист, который говорит: я дам вам все. Люди не спрашивают его, кто будет за это платить. Политические товары бесценны. Общественные услуги финансирует неизвестно кто. Возникает угроза популистского переворота. В 1993 году появляются крупные денежные группировки. Власть говорит: так, сейчас самая богатая группировка купит парламент, сформирует правительство, изберет президента, захватит власть в стране, мы начинаем корректировать избирательную систему и немножко платить избирателям. Это все наша история 90-х годов.

Поэтому от пунктов, которые были связаны с утверждением либеральной ценности социального государства, разделения властей, федерализма, из-за некоторых особенностей, связанных с налогами, с тем, что медианный избиратель не может заплатить за общественные блага, и с тем, что в культуре у него большая дистанция власти и он считает, что власть не его, она сама что-то там сделает, — мы прошли цепочки сворачивания всего: вплоть до нивелирования разделения властей, федерализма, демократии и снижения качества институциональной среды.

Великая держава в обмен на лояльность

Как все это выглядело в последние 15 лет? Был ли социальный контракт? Конечно. С 2003 года он выглядит примерно так: когда стало ясно, что у власти снова есть большие нефтяные доходы, большие реформы стали сворачиваться. А ведь период 2000—2003 годов был очень успешным в плане реформ, очень результативным. Но потом реформы были свернуты. Дело не только в ЮКОСе — дело в том, что желание страны уйти в молодом возрасте на пенсию (а 1000 лет — не возраст для страны, китайцев спросите) сошлось с намерениями власти. Фактически власть и население сговорились на формуле: стабильность в обмен на лояльность. Люди получают рост доходов — 8—9% годового роста реальных доходов с 2002 по 2008 год. Это много! Власть не вмешивается в их дела, они не лезут в дела государства — и эта формула работала до кризиса 2008—2009 годов.

Потом денег, которые могли бы обеспечить стабильность, не стало, и был выбран другой вариант: а давайте дадим деньги бюджетникам и пенсионерам, решила власть. Это было политически гениальное решение 2008—2009 годов, но экономически — катастрофическое. Потому что да, подняли пенсии, дали деньги бюджетникам, но экономика страны оказалась не в состоянии нести такой груз, как социальное государство, оказалась неэффективна. Социальное государство — это роскошь, которую может себе позволить Германия, может быть, Франция, если хорошо подумает. А российская экономика не может нести такой груз. Но через кризис 2011—2012 годов, через Болотную этот социальный контракт, то есть социальные обязательства бюджета в обмен на лояльность, позволил власти в итоге получить поддержку большинства. Так мы вышли в 2014 год.

Желание страны уйти в молодом возрасте на пенсию сошлось с намерениями власти.

Я опускаю теоретические тонкости и обращаю внимание на то, что с 2014 года мы живем в совсем другой системе социального контракта. Стабильность и социальные гарантии в обмен на лояльность — ничего этого больше нет. Почему? Дефицитные региональные бюджеты, тающая пенсионная система. Что делать, когда невозможно удержать экономическую динамику? Произошла компенсация замедления развития расширением пространства главного субъекта федерации — Крым и Севастополь, Арктика как часть российской территории, уничтожение границы с Абхазией. И все это на фоне стагнации, переходящей в рецессию, и очень слабой инновационной динамики. У нас падает размер инвестиций, мы находимся в инвестиционном кризисе, но если мы посмотрим на социальные показатели, то они нам сообщат поразительные известия. Индекс поддержки власти не падает, несмотря на то что уже на 10% упали доходы населения. Мы вошли в новую, хорошо забытую старую модель социального контракта, когда в качестве ценности предлагается не стабильность, а принадлежность к великой державе.

В этих условиях человек идет на самоограничение ради принятия такой ценности. И, в принципе, такое уже дважды встречалось в российской истории. Так строился контракт при Петре I. Была определенная идеология модернизации: служба Российскому государству. При этом население при Петре уменьшилось на 20%. И второй раз такое было, когда шла большевистская и сталинская модернизация. Тогда в 1930-е годы прекратили проводить перепись населения, потому что началась убыль. Опять рывок в великую державу съедал население страны. Хочу вас успокоить: сейчас такого не будет. Мы имеем вариант-лайт. Потому что нет крепостничества, нет крепостнической зависимости всего населения — ну, есть немножко гастарбайтеров без паспортов, которые живут в очень похожей системе, например, 1 млн человек. Но не 100 млн. Нет такой абсолютной монархии, которая обладала бы силой принуждения, способной закрыть границы и выстроить аппараты, давящие население. Это дорогостоящая история. Большевикам пришлось потратить почти десять лет после Гражданской войны, чтобы выстроить аппараты, удерживающие население.

Как выйти из колеи

В принципе, можно предсказать, что произойдет. Никто не будет передвигать население большими массами на Дальний Восток или Крайний Север. Идеология будет заимствоваться не из Восточной Европы, а из Восточной Азии. Мы вот никак не можем выбрать: то ли у Пекина чему-нибудь поучиться, то ли у Южной Кореи. Надо решить. Инновационная политика будет форсироваться и уже форсируется, но, естественно, в оборонно-промышленном комплексе. Несколько лет возможно усиление такой динамики — государственные инвестиции в экономику и так далее, но не думаю, что будет выход на 5%, как планируется в 2018 году, возможно, на 2—3%, а потом появится новое окно возможностей. Исследуя социальные контракты, мы каждый раз видим, какие ограничения возникают вот в этой самой колее, куда она тащит страну и где в этой колее могут возникнуть окна для выхода из ситуации.

К чему мы фактически пришли? Что в колее удерживает некоторая связка формальных и неформальных институтов, мы понимаем. Но теперь мы можем конкретно посмотреть, какие ценностные установки, какие варианты социального контракта, какое сочетание формальных и неформальных правил будут образовывать вот эту самую колейность. Мы ведь посмотрели, как это 25 лет происходит, мы можем описать эти процессы. Мы видим, какие здесь движители, какие здесь триггеры, и должны сделать совершенно неожиданные выводы, что дело не только в экономике и налогах, но и в ценностях. Потому что вот эти вещи держат. Налоги как осознание человеком его отношений с государством и того, чего оно от него хочет. Про пенсии, про бесплатное образование, здравоохранение и так далее. И ценности в том смысле, на что вы готовы обменять вашу собственную активность или пассивность, например, лояльность и готовность отказаться от тех или иных демократических институтов. На что именно: на личное благосостояние, или на социальные гарантии, или на статус великой державы. Это реальный обмен. Именно поэтому мы не видим социальных протестов в условиях падающего экономического благосостояния населения.

Произошла компенсация замедления развития расширением пространства главного субъекта федерации — Крым и Севастополь, Арктика, уничтожение границы с Абхазией.

Так чем же тогда надо заниматься для того, чтобы мы в следующих окнах, когда можно будет выруливать из колеи, смогли это сделать? Ну, если мы сказали, что это ценности и налоги, то примерно понятно. Налоги должны проходить через головы населения. Люди должны понимать, что они платят, налоги должны быть не только прямыми — они должны быть элективными, то есть человек должен иметь возможность кусок своего налога направить на определенную цель. Такие налоги работают в современном мире: в Испании и Италии это социальный налог, который вы можете заплатить правительству, а можете — церкви. В Исландии это налог на религию или науку — человек выбирает, отдать налог университету или религиозной конфессии.

А второй канал воздействия — мы ведь знаем, где происходит образование ценностей, потому что есть гипотеза Инглхарта, что ценности возникают у людей в возрасте ранней взрослости — 18—25 лет. Вы думаете, почему я вместо того, чтобы поехать сейчас на совещание к одному из министров, приехал читать лекцию? Потому что от совещания у этого министра не зависит то, как будет жить страна через 15 лет. А от того, к чему мы с вами придем, зависит. Потому что университеты производят не только человеческий капитал — знания, навыки и умения, которые вы как частное благо будете продавать. Производят не только набор специальностей, от чего зависит конкурентоспособность нации, социально значимое благо. Университеты производят общественное благо, культуру нации, набор ценностей, поведенческих установок, в результате которых одни социальные контракты размываются и уходят, а другие — формируются. И страна либо получает выходы в новое пространство, либо теряет даже старые возможности экономического и социального развития.