М. Юдалевич. Педагогике учился у Толстого

Рядом с Маркиным вспоминается другой наш учитель Алексей Ивано­вич Емельянов.

До Алексея Ивановича литера- туру у нас преподавала Софья Пет­ровна. Софья Петровна обладала невероятно красивым ровным по­черком и сама была невероятно красивой и ровной, с гладкой при­ческой и безупречным пробором. Софью Петровну мы любили и да­же гордились ею. Правда, не так, как Алексеем Ивановичем.

Кстати, с ней для меня связан один памятный эпизод.

«Как я провел лето».

Тема сочинения написана мелом па классной доске. Написана неве­роятно красиво.

— Вам, ребята, совсем не обя­зательно описывать все лето, — объ­ясняет Софья Петровна. — Доста­точно взять один случай, один эпи­зод, который вам больше всего за­помнился, взволновал, поразил вас.

Конечно, выбрать его нужно умело.

«Случай... Один случай...»

...Набитый людьми вагон. Торча­щие со второй полки худые ноги с растрескавшимися пятками. Длин­новолосая девушка с книжкой, по которой она чуть не ползает корот­ким вздернутым носиком и близору­кими глазами, толстенькая, с нали­тыми жиром щечками старушка (мне кажется, что на щеках у нее выступает то самое аккуратно разрезанное сало, что она все время жует, разложив на по­черневшей газете). И шумные заядлые картежники из соседнего с нашими купе. Играют картежники только в одну игру — подкидного дурака.

— Сразимся, — рубит зачинщик, басовитый лысый мужчина. И непонятно — предлагает он или при­казывает. И другой, улыбчивый, усатый, проворно вы­двигает свой деревянный чемодан, ставит ребром меж­ду играющими. Наискосок друг от друга занимают мес­та еще двое: цыгановатого вида старик с черной в серебряных нитях бородой и его партнер — молчали¹ вый, толстощекий парень.

Может быть, это пришло позже, после той трагедии, которая нежданно ворвалась в лениво текущую жизнь нашего вагона, но, кажется, из всего его населения я сразу же выделил усатого. Нравилось его имя — Геор­гий Николаевич: его приветливая улыбка, пышные, спо­койные светло-русые усы, которые он все время нетороп­ливо поглаживал.

Поезд наш идет медленно и останавливается на удив­ление часто. Он останавливается возле грустных осен­них е пожелтевшей листвой деревьев, возле кустов, те­леграфных столбов и просто в тени. Часами, как ско­ванный, стоит на разъездах- перед двумя-тремя, а то и одним домиком. И почему-то торопливо рвется вперед только на больших станциях.

Здесь сразу начинается суматоха. Встречные потоки пассажиров с чемоданами и узлами устремляются из ва­гона и в вагон. Люди толкаются, переругиваются, нервно кричат, теряя и находя друг друга.

В толпе, выбирающейся из нашего вагона, непремен­но погромыхивает чайником Георгий Николаевич: «Про­пустите водохлеба, тороплюсь, вода остынет», — выкри­кивает он и сноровисто продвигается сквозь толпу, пере­секает занятые составами пути и всегда успевает за­пастись бесценным в дороге кипятком.

Беда случилась в полдень на станции Тайга. Мне по­чудилось, черная страшная птица влетела в открытое окно вагона. Влетела и заметалась, забилась между пол­ками, в тесных стенах, под низким потолком. Но это была не птица. Это был дикий, плещущийся ужасом женский крик. Мужчины бросились на перрон, женщины приникли к окнам. Я тоже кинулся было к окну, но ма­ма оттащила меня: «Тебе нельзя смотреть! Нельзя!..»

Я выскользнул из ее рук, побежал в соседнее купе и, взобравшись на первую полку, из-за чьей-то широкой спины выглянул в окно.

Прямо перед окном лежал Георгий Николаевич, а над ним нависло полукружье людей. Лицо Георгия Ни­колаевича, как всегда, весело улыбалось, только усы по­краснели: струйка крови бежала изо рта. На солнце блестел медный чайник, чуть неподалеку валялась крышка от него.

Как все произошло, я узнал, когда поезд уже тронул­ся. Оказывается, Георгий Николаевич, сокращая путь к водогрейке, решил пройти под вагоном соседнего соста­ва. А состав в это время не то чтобы тронулся, но весь дрогнул, подался вперед на какой-нибудь метр. Георгия Николаевича не переехало, а поддавило колесом. Он вы­брался из-под колеса, шатаясь, сделал несколько шагов и упал возле своего вагона.

Остаток дня в вагоне только и говорили об этой тра­гедии. Все жалели Георгия Николаевича. Лысый кар­тежник пробасил: «Двоих детей оставил». И лицо его болезненно сморщилось.

А я выбрался в тамбур и один тихо и долго плакал. Было нестерпимо жаль Георгия Николаевича, жгла оби­да на несправедливость, нелепость всего происшедшего.

Ночью я кричал во сне. Встревоженная мама почти до утра просидела надо мной..

Проснулся поздно. И, как это бывает только утрами и, наверное, только в детском уме и воображении, в од­ну секунду воскресло непоправимое вчерашнее событие. Всего пронзила острая горькая боль.

— Сразимся!

Я вскочил.

Бас был знакомый, густой, предвкушающий удоволь­ствие.

— Сразимся.

Значит, все трагическое мне приснилось. Просто был страшный сон. Страшный и глупый! Как это мог Георгий Николаевич, такой быстрый, верткий, попасть под колеса!

Побежал в соседнее купе. На месте Георгия Нико­лаевича сидел с картами в руках совсем другой чело­век. Сухопарый, тонкогубый, он часто моргал глазами, словно им мешал яркий свет. Руки его все время дви­гались.

Мне хотелось куда-то скрыться, исчезнуть, что-то сде­лать, закричать: «Так нельзя, нельзя, потому что это неправильно!»

Я оглянулся вокруг. В вагоне все были спокойны. Длинноволосая девушка ползала кончиком вздернутого носика по книжке. Толстенькая старушка жевала свое сало, и оно лоснилось на ее жирных щеках. Грузный мужчина с таким же, какой был у Георгия Николаеви­ча, медным чайником пробирался к выходу. Наверное, скоро остановка...

Конечно же, это было детское восприятие. Конечно же, я просто не мог тогда понимать, что если драмати­ческое и трагическое не будет забываться, жизнь сде­лается невыносимой. Но тогда реакция была именно такой.

...Софья Петровна раздает тетради.

— Ты, Вера, молодец: все ясно, четко. И случай по­учительный, и вывод из него.

— Тебе, Коля, тройка. Содержание неплохое, но це­лых четыре ошибки. Помимо всего, надо учиться обхо­дить те слова, в правописании которых не уверен.

— А тебе, к сожалению, пришлось поставить два.

Это мне — два.

— Во-первых, и сам эпизод, который ты взял, не ти­пичен. Вот Вера написала о том, как ребята в горах попали в беду, а незнакомые люди их выручили. Это ха­рактерно для наших людей. Об этом следует писать. А ты взял несчастный случай. Но, впрочем, все это еще полбеды. Для чего вообще ты это написал? Где у тебя мысль? Где идея?

— Да, — повторила Софья Петровна, — к сожале­нию, пришлось поставить тебе два.

Признаться, всех нас тогда не очень волновали оцен­ки. Однако на этот раз в неокрепшем детском умишке даже теснились возражения, что-то вроде того: и я не раз видел, как люди приходили друд другу на помощь, но разве от этого не больнее, не обиднее людское рав­нодушие?

Понятно, я не решился защищать сочинение, в кото­ром нет идеи, но двойка сильно огорчила меня. Может быть, это было связано с какими-то предощущениями?..

В отличие от Софьи Петровны пришедший к нам в седьмую группу Алексей Иванович имел довольно орди­нарную наружность. Сухощавый, пожилой, в неизмен­ном пенсне на маленьком хрящеватом носу, он выглядел небольшого масштаба канцелярским или счетным работ­ником — счетоводом, статистиком, делопроизводителем. Впечатление подкрепляла писарская мозоль на среднем пальце. Очень скоро Алексей Иванович дал нам сочине­ние: «Рассказываю о своем друге...» И один мальчик — Вася Казанцев — сдал тетрадь, в которой учитель мог прочесть только одну фразу: «У меня нет друга».

Раздавая работы, Алексей Иванович прочел два со­чинения.

«Мой друг очень хороший, — утверждалось в одном из них. — Он всегда слушается учителей и родителей, соблюдает режим дня. У него нет никаких тайн и секре­тов. Однажды я позвал его смотреть кинобоевик. Но он увидел на афише «Дети до шестнадцати лет не допуска­ются» и не пошел. Хотя контролер — наша соседка, и я мог провести его, но мой друг отказался».

Прочитав это, оказавшееся довольно длинным сочи­нение, учитель сказал:

— А теперь я прочту вам самое короткое.

И прочел сочинение Васи Казанцева, состоящее из четырех слов.

Класс встретил его дружным смехом.

— Теперь оценки, — продолжал литератор. — Читая первое сочинение, я ощущал неловкость. Чувствую, что неловко было и вам, потому что все написанное — не­правда. Не знаю среди вас таких пай-мальчиков, не ве­рю, что с такими мальчиками можно подружиться. А вдруг не там перейдешь улицу и — дружба врозь. За это сочинение я поставил два. Вася Казанцев, прав­да, не перетрудился. Но зато написал чистейшую прав­ду. Это дает основание полагать, что друзья у Васи бу­дут. Ставлю Вдсе четыре.

Уроки Алексея Ивановича были всегда интересны. Учитель не только принадлежал к племени книголюбов и редких знатоков литературы, не только знал на память и мастерски читал десятки стихотворений, целые поэмы, даже главы прозы, в нем жила еще страсть пропаган­диста и трибуна. Это был своего рода школьный и про­винциальный Грановский, конечно, без той широты и глубины мысли, какие отличали знаменитого профессо­ра. Но тоже с постоянным стремлением к обобщениям, доходящей иногда до парадоксальности самостоятель­ностью суждений.

От него, в своей седьмой группе, бывшей группе «идиотов», я услышал многое, в том числе и такое, что тогда не мог правильно воспринять и оценить, но что за­стряло в памяти на всю жизнь.

Видно, недаром Алексей Иванович часто предупреж­дал нас: «Это постарайтесь запомнить. Поймете позже»,

И до сих пор, вспоминая мысли своего старого учи­теля, поражаюсь ими. Алексей Иванович считал, напри­мер, что Тихон в «Грозе» А. Н. Островского, лицо не ме­нее трагическое, чем Катерина. Положение Тихона даже более безысходно. Катерина не принимает мир Кабани­хи и даже опротестовывает его нормы и обычаи, уходя из него, хотя бы путем самоубийства. А Тихон безво­лен, всех боится, да еще любит жену, что тоже в его окружении — трагедия.

В доказательство учитель на какие-то секунды ста­новился Тихоном Кабановым: «Вот маменька говорит: ее надо живую в землю закопать, чтоб она казнилась! А я ее люблю, мне ее жаль пальцем тронуть». Он про­износил это с такой болью и растерянностью, с таким проникновением в образ, что весь класс замирал.

Алексей Иванович утверждал, что люди, подобные Тихону, вызывают жалость, и. опять превращался в раз­давленного горем и отчаянием Кабанова: «Хорошо тебе, Катя! А я-то зачем остался жить на свете да мучиться!»

С такой трактовкой Тихона я встретился почти через полвека, когда смотрел «Грозу» в Малом театре в по­становке Бориса Бабочкина. Сам уже седой старик, сидя среди зрителей столичного театра, я с изумлением и ува­жением думал об учителе литературы из провинциаль­ного сибирского городка.

Легко догадаться, Алексей Иванович не признавал никаких бригадно-лабораторных методов. Однажды до­ма моя сестра, тогда молодая учительница, с недоуме­нием и некоторым испугом рассказывала о речи лите­ратора Алексея Ивановича Емельянова на учитель­ской конференции.

«Я учился педагогике у Толстого и Ушинского. Ува­жаемая Паркхерст — пробел в моем образовании».

Я узнал, что учителя восторженно аплодировали Алексею Ивановичу. Но докладчик в заключительном слове называл его горе-теоретиком, доморощенным фи­лософом и грозил какими-то выводами.

Естественно, не разобравшись в сути дискуссии, я понял одно, что любимому учителю грозят серьезные не­приятности.

Придя в школу, поделился своими опасениями:

— Эй, идиоты! — Так мы нередко, по старой памяти, титуловали друг друга. — Божьему человеку каюк.

Прозвище было у каждого из наших учителей, Алек­сея Ивановича прозвали Алексеем божьим человеком.

Ребята бурно выразили свое возмущение.

А события не заставили долго ждать: примерно че­рез неделю перед уроком литературы несколько девяти­классников в дополнение к тем столам, за которыми мы сидели (парты были неудобны для бригадной проработ­ки), внесли в наш класс еще один стол.

— Для комиссии, — важно и загадочно отвечали они на наши вопросы.

Алексей Иванович явился в сопровождении директо­ра школы и еще пяти или шести женщин и мужчин, по преимуществу молодых. Среди них был и знакомый нам педагог-педолог — Станислав Петрович.

Учитель начал урок с опроса, и мы сразу поняли, что он не стремится показать группу в лучшем свете, как это делали многие. Спрашивал тех, чьи знания ему необхо­димо выяснить. Однако по его предмету у нас вообще не было отстающих, а последнее время мы демонстративно не прорабатывали, а изучали литературу с особым рве­нием.

Скамья, на которой восседала наша бригада, почти вплотную примыкала к столу комиссии. Каждое слово, сказанное учителями, долетало до нас.

Не скажу, хорошо — блестяще отвечал самый ма­ленький в нашем классе мальчик — Володя Литуев, Литуйчик, как мы его называли.

— Был в группе дефективных, — заметил директор.

— Как он туда попал? — удивился Станислав Петрович.

— Не в результате вашего эксперимента?

Насмешливый голосок принадлежал самой молодень­кой из учителей, розовощекой, большеглазой, с ярким, готовым сложиться в насмешливую улыбку ртом.

— Что вы! Ему впору в группу гениев.

— А некоторым гениям...

Директор оборвал фразу. Но даже нам было понят­но, что он хотел сказать о «некоторых гениях» и кого относил к ним.

— Н-да, — услышали мы вновь Станислава Петро­вича. — Однако странно ведется опрос. В индивидуаль­ном порядке — полное пренебрежение бригадно-лабора- торным методом...

Я спиной почувствовал, как педагог-педолог деловито откидывает со лба свои длинные волосы.

Окончив опрос, Алексей Иванович написал на доске тему урока — «Тарас Бульба». И подошло наше время, наш праздник. До сей поры этот праздник с нами.

Часто говорят — родина начинается с ветлы под ок­ном, с белоствольной березки на сельской околице, с улицы детства, пусть порой и неказистой, но своей до выбоины на мостовой, щербинке на фасаде здания. На­конец, с того города, поселка, деревни, с того окрестного леска, поля, речки, что мы зовем своими, даже когда живем за тысячи верст от них. Но она начинается еще и с первых прочитанных книг, школьного братства, вдох­новенных учителей, которые учили правде и добру, не меньше как от имени России.

Не хочу вульгаризировать, не хочу проводить слиш­ком прямые линии, но верю: когда в сорок первом бар­наульские парни стояли насмерть под Москвой, ни один видел наш притихший класс и старого учителя, что с ду­шевным жаром, непоколебимой убежденностью читал (разумеется, по памяти) гоголевские слова: «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, кото­рая бы пересилила русскую силу». И еще уверен — и Петя Попов, и Коля Таскин, и Ахмед Тухватуллин, и Ми­ша Курмачев, и Вася Казанцев, что побывали в годы войны в суровых переделках, не раз вспоминали напут­ствие своего учителя: «И может случиться, дети, что гря­нут великие громы. И новым содержанием обогатится обычное обращение «товарищ», и новым смыслом гого­левское: «бывали и в других землях товарищи, но та­ких, как в русской земле, не было таких товарищей...»

Вернемся в седьмую группу двадцать второй барна­ульской школы, где преподаватель литературы Алексей Иванович Емельянов рассказывает о гоголевском Тара­се Бульбе.

Ни шепотка, ни шороха'. Давно притихли и члены комиссии.

Сорок пар ребячьих глаз впились в учителя, словно, боясь упустить какой-нибудь его жест, малейшее дви­жение его лица. И в этих глазах, по-детски восприимчи­вых и переменчивых, как в зеркале, отражается все, что происходит с Тарасом и его сынами.

А когда Алексей Иванович дошел до гибели Тараса, до того, как связали его вражьи ляхи веревками и цепя­ми,-как прикрутили к столбу и даже прибили правую руку гвоздями, заблестели на глазах у девчонок, да что греха таить, и у некоторых мальчишек светлые сле­зинки. \

Прозвенел звонок. Но класс по-прежнему сидел не шелохнувшись. Началась большая перемена, и литера­тор прихватил изрядную ее часть.

Но вот он закончил. Первыми поднялись члены ко­миссии. И я заметил, что розовощекая просмешница, не стыдясь, терла глаза маленьким белоснежным пла­точком.

Однако удивило не это, даже не то, что маленький Николай Николаевич —• директор школы — посматри­вал так празднично, так победно, будто это он провел сейчас блестяще урок, а Алексей Иванович, наоборот, выглядел, как всегда, неприметно, буднично.

Удивила перемена во всем облике педагога-педолога. Он то обращался к директору, бормоча какие-то слова, то бросался жать руку смущенному Алексею Ивановичу, то гладил по голове не менее смущенных ребятишек.

А молоденькая учительница, уложив, наконец, в изящную сумочку свой платочек, тоже подошла к Алек­сею Ивановичу:

— Сегодня я впервые пожалела, что давно уже окон­чила школу!

— Видимо, это и будем считать выводом комиссии,— заявил директор и первым вышел из класса.

— Что, съели? — выкрикнул Петька Попов, когда учителя ушли. — А ты еще канючил, — обернулся он ко мне, — божьему человеку каюк... Да наш божий че­ловек!..

Петька, наверное, хотел сказать, что Алексей Ива­нович — талант, что он педагог божьей милостью, что он вправе пренебречь какой-нибудь нудной инструкцией, наоборот, его практика, его педагогика может стать ос­новой инструкций.

Но Петька, как, впрочем, и все мы, в то время не знал таких слов, он выразил свои чувства иначе — про­сто поднес к самому моему носу крепко сжатый кулак.