Концептуальные основы российской экосоциологии

Индикатором превращения социологии экологических проблем в экосоциологию является наличие у нее теоретического ядра — экологической концепции общественного развития. Посмотрим, каким интеллектуальным багажом могла воспользоваться эта формирующаяся социологическая дисциплина.

Представляется, что главная отличительная черта такого багажа — нормативность, аксиологичность концептуального мышления. Большинство теоретических работ того времени являло собой социально-философские спекуляции, варьирующие идею русского ученого-геохимика В.Вернадского о будущем человечества как о переходе биосферы в ноосферу [7].

Социальная экология есть «теория формирования ноосферы» и одновременно — «наука о конструировании оптимальных отношений между обществом, человеком и природой» [17] Социологизирующие математики и специалисты в области системного анализа выдвинули концепцию «коэволюции», предполагающую изучение условий, при которых изменение характеристик биосферы идет в направлении, содействующем упрочению и расширению области гомеостаза вида гомо сапиенс. Причем недвусмысленно утверждается, что во всех этих процессах главным действующим лицом является человек. Н.Н.Моисеев, как и многие другие авторы, настаивает на идее «управления общественными процессами», повышения «темпов адаптации человека к изменяющимся условиям среды обитания» [19, с. 229].

Другой блок литературы 70-80-х гг. — это вариации демографов и специалистов по системному анализу на известную тему «пределов роста» [1, 8], причем в зависимости от склонностей авторов акцент делается или на ограниченных возможностях несущей способности биосферы, или на исторической ограниченности капиталистического способа производства. Третий блок работ — это опять изыскания философствующих естествоиспытателей, причем весьма противоречивые. С одной стороны, утверждается, что вся биосфера неизбежно превратится в биотехносферу, с другой — что техносфера должна быть «встроена» в биосферу. Наконец, влиятельные социальные философы (А.С.Ахиезер), проанализировав исторический опыт России, утверждают, что в отличие от индустриального общества западного типа для российского общества выявить доминирующую социальную парадигму просто невозможно. На протяжении нескольких веков российское общество представляет собой единство двух частей, которые можно условно именовать «прозападной» и «провосточной». Их антагонизм не дает возможности определить некоторый «вектор» развития этого противоречивого целого и соответственно — доминирующую социальную парадигму [2].

Итак, этот интеллектуальный багаж весьма противоречив: антропоцентризм соседствует с биосфероцентризмом, эволюционный подход — с циклическим, «маятниковым», либо с идеями глобального управления, идея охраны биосферы — с ее «конструированием». Причем характерно, что ни в одной из концепций, именуемых социально-экологическими, не делалось попыток соотнести теоретические построения с реальными социальными процессами. И это вполне объяснимо: в советской социологии того времени отсутствует главное звено — концепция доминирующей социальной парадигмы.

Опираясь на упомянутые работы американских социологов [57], вторичный анализ отечественных социологических и политических исследований, а также собственные разработки [51], О.Яницкий предложил парадигмы Системной исключительности и Системной адаптируемости [47, 51а, 79].

С рассматриваемой точки зрения при описании тоталитарного и посттоталитарного обществ в СССР/России применяются различные в деталях, но сходные в своей основе принципы. Именно поэтому они были названы парадигмами Системнойисключительности и Системной адаптируемости. В основе каждой из них лежит ряд идеологически сформулированных допущений относительно природы упомянутых обществ, их взаимоотношений с «внешним» миром, социальной природы самого человека, контекста деятельности этих двух систем и ограничений, налагаемых на их деятельность.

Подобные допущения были представлены как ряд императивов, составляющих в совокупности «доминирующий взгляд на мир», культивируемый данной Системой. Например, аксиологический императив — это постулат о тоталитарной системе как высшем этапе развития человеческой истории. Геополитический императив — геосфера есть пространство борьбы данной системы с враждебным окружением. Императив экстенсивного развития говорит о том, что мир бесконечен и представляет собой набор ресурсов для достижения экономических и политических целей данной системы и т.д. Совокупность подобных императивов и предопределяет суть парадигмы Системной исключительности, т.е. абсолютного примата тоталитарной системы над природным и социальным миром. Например, императиву примата идеологии над культурой соответствует вполне определенная политическая установка, согласно которой преобразование человеческой природы может быть произведено насильственным образом; объем «отходов» человеческого материала значения не имеет.

Десять лет перестройки и реформ не внесли кардинальных изменений в постулаты названной парадигмы. Господствующая политическая система декларировала ряд демократических принципов, несколько смягчила «директивность» регулятивных мер, но продолжала преследовать прежнюю цель самосохранения и упрочения любой ценой. Поэтому идеологическое отражение этой установки автор данной главы назвал парадигмой Системной адаптируемости. Так, геополитический императив представлен в ней принципом «державности», сильного государства, императив контекста деятельности посттоталитарной системы — принципом, согласно которому деятельность государства должна детерминироваться его геополитическими, а не «домашними» интересами; сохранился и императив «неограниченного прогресса», только теперь ориентирующим образцом стало индустриальное общество Запада. Отсюда вытекают и принципы Системной адаптируемости: природа и человек - главные ресурсы реформ. Эффективные социальные и инженерные технологии - основные инструменты совершенствования постсоветской системы, социальный и технологический прогресс могут продолжаться бесконечно, поскольку ограничения, налагаемые Биосферой, могут быть преодолены путем «встраивания» технических систем в природные экосистемы [47, 79].

Как справедливо отмечает А. Шубин, «распространение технократической идеологии в качестве "нормативной", "общепринятой" происходит целенаправленно, так как эта идеология соответствует властным и имущественным интересам правящей элиты, отчужденной от остального общества и от природной среды» [42].

Экологическая озабоченность

Это — наиболее эмпирически развитое направление в советской инвайронментальной социологии. Оно состоит из нескольких тематических «блоков». Первый -изучение зависимости анти- или проэкологического поведения от типа личности и ее сознания (М.Лауристин, Б.Фирсов); второй — исследование дифференциации данной озабоченности в зависимости от пола, возраста, социального положения и других конституирующих признаков (А.Баранов, Б.Докторов, В.Сафронов); третий — изучение ценностных ориентации участников гражданских инициатив и инвайронментальных движений (О.Яницкий).

Результаты этих исследований можно подытожить следующим образом. Общий уровень обеспокоенности населения СССР состоянием среды в течение последних десяти лет постоянно возрастал. Пик этой обеспокоенности пришелся на 1989 г., совпав с резкой общей политизацией массового сознания, и затем начал неуклонно снижаться. Чернобыльская катастрофа не оказала существенного влияния на характер этой динамики. Наиболее обеспокоенным слоем населения является гуманитарная интеллигенция и в целом лица с высшим образованием, а также большинство пенсионеров, молодых матерей и других категорий иммобильных групп населения. Наименее обеспокоенные — это люди, по разным причинам утерявшие свои социальные и культурные корни, а также занятые в сфере услуг. Относительно более озабочены состоянием среды жители больших городов и западной части бывшего СССР, относительно менее — жители малых городов и поселков и бывших республик Средней Азии [6]. Однако, как отмечается, лишь возраст и уровень образования являются сильными дифференцирующими признаками [13].

М.Лауристин и Б.Фирсов выделяют несколько устойчивых структур индивидуального сознания (их можно назвать типами, или парадигмами, сознания), сквозь «призму» которых люди воспринимают и оценивают состояние среды. Было выявлено шесть таких доминирующих типов: глобально-экологический, нравственно-этический, правовой, организационно-производственный, технологический и эстетический [18]. Если представить различные интерпретации ухудшения состояния среды в виде континуума мнений, то он будет ограничен двумя полюсами. На одном будут располагаться интерпретации этой ситуации, выраженные в виде критики экономической и технологической политики, на другом — мнения, связывающие эту ситуацию с низкой повседневной культурой и отсутствием твердых моральных устоев [13, 18].

Изучение А.Барановым степени обеспокоенности состоянием среды выявило четыре типа носителей экологического сознания. Первый, «экологист», очень сильно встревожен экологической ситуацией любых масштабов, беспокоится о дальнейшей деградации среды, поддерживает любые действия в ее защиту, готов платить за высокое качество среды. Второй, «пассивный пессимист», разделяя озабоченность первого, тем не менее платить из собственного кармана за экологические мероприятия не согласен. Третий, «пассивный оптимист», хотя также встревожен состоянием среды, полагает, что в перспективе ситуация может измениться к лучшему. Поэтому он согласен жертвовать качеством среды ради решения экономических проблем и отказывается платить личные средства на экологические нужды. Четвертый, «необеспокоенный», проявляет умеренную или низкую степень озабоченности состоянием среды и поэтому не имеет твердого мнения по поводу соотношения экономического и экологического приоритетов в политике государства [6]. Б.Докторов и В.Сафронов, испытав на российском материале концепцию циклов общественного внимания американского социолога Э.Даунса [58], пришли к выводу, что состояние общественного мнения по экологическим вопросам в России, скорее всего, соответствует второй стадии этого цикла — стадии открытия, вызывающего тревогу, и энтузиазма, выражающегося в поддержке общественным мнением экологических инициатив и требований [12].

Естественно, что члены экологических групп и движений выражают наивысшую степень озабоченности состоянием среды и готовы вносить личный вклад в изменение экологической ситуации. Однако, с нашей точки зрения, главная проблема - выявление ценностных основ этой высокой озабоченности и соответственно социальной активности — остается недостаточно исследованной.

Вопрос должен быть поставлен иначе: почему возникли это состояние сознания и готовность к действиям в условиях посттоталитарной и недоиндустриализированной России? Причин здесь несколько, и далеко не все они связаны с ухудшением состояния среды. Одна из них — это ценность позитивного экологического знания, которое может служить опорой в мире фальсифицированных ценностей официального социализма и ценностного вакуума постперестройки. Другая — это превращение проэкологической общественной деятельности в «экологическую нишу» маргинальной интеллигенции и студенческой молодежи, в нишу творческой, неполитической деятельности. Третья причина — поиск этой интеллигенцией «точки опоры» в западной культуре: российский алармизм есть несомненный последователь западного алармизма. Наконец, теперь уже ясно, что в годы перестройки экологическая озабоченность населения была использована демократическим движением в целях политической мобилизации масс. Иными словами, изменения макросоциального, равно как и локального, ситуационного контекста в ходе перестроечных процессов стимулировали трансформацию лозунгов охраны природы в средство политической борьбы против коммунистического режима.

Изучение автором российского экологического движения показывает, что в массовом сознании населения страны существует некоторый аналог «постматериальным ценностям» Запада [80]. Однако его истоки совершенно иные. Ценностная база советского экологического авангарда — это сочетание ценностей бедных, но относительно свободных (по сравнению со сталинской эпохой) детских и юношеских лет и ценности общения с нетронутой природой, в которой прошел этот период жизни нынешних лидеров экодвижения. Поэтому этот аналог правильней именовать «российским экологическим аскетизмом», тем более что коммунистическая пропаганда использовала многие образы и идеи российского христианского аскетизма. Нельзя также сбрасывать со счетов устойчивый романтический синдром, присущий русской интеллигенции XIX и начала XX вв., который через систему образования и воспитания передавался вплоть до нынешнего поколения инвайронментального авангарда. Важно также, что ценности советского, а затем российского инвайронментализма воспроизводились многочисленными группами защиты природы и памятников культуры. В них «экологический аскетизм», а с ним и экологическая озабоченность, превращались в образ жизни, в достаточно устойчивую субкультуру, альтернативную культуре официальной [86].

Социальная экология города

В ее изучении социологи и биологи шли навстречу друг другу. Социологи изучали воздействие физической среды на сознание и поведение человека, а биологи накапливали материал о воздействии городского населения и городской застройки на природные экосистемы [53, 56, 83]. Однако все же центром исследовательского интереса было поведение человека и групп в социальной среде городов.

Теоретически данная проблема заключалась в интерпретации поведения горожан в урбанизированной среде, созданной тоталитарным режимом (массовая индустриальная жилая среда, отсутствие возможности выбора места жительства, невозможность участия в принятии решений). Как выяснилось, несмотря на повсеместную реализацию «Парадигмы Системной исключительности» (государство как единственный субъект формирования городской среды, отсутствие частной собственности на жилище и землю, проектирование среды в расчете на «среднего жителя», отсутствие функциональной дифференциации этой среды в соответствии с потребностями и образом жизни различных социальных групп, ее низкое эстетическое качество, отсутствие публичного пространства, возможность идентифицировать себя только с приватным миром), жители советских городов всеми силами сопротивлялись этому нивелированию. Они постепенно обживали эту стандартизированную среду, формировали свое персонализированное пространство, создавали малые группы и территориальные сообщества (см. работы Л.Когана, Т.Нийта, Ю.Круусвалла, М.Хейдметса [14, 20, 36, 40, 41]).

Представляется, что персонализированное пространство есть пространственное выражение того, что можно назвать первичной экоструктурой. Она есть организационная форма жизненного процесса, посредством которой индивид приспосабливается к городской жизни, а затем постепенно изменяет ее в соответствии со своими потребностями. Социально-экологическая структура города в целом понимается здесь как эффективная форма организации непосредственной жизненной среды индивидов, в которой они, в рамках нормы жизненного процесса, получают возможность максимизировать свои жизненные ресурсы и, следовательно, отвечать требованиям, которые предъявляет к ним общество. Как показано автором этой главы, даже в суперстандартизированной и отчужденной среде горожанин постепенно формирует свою «социально-экологическую нишу» [74]. Однако этот процесс шел чрезвычайно медленно. Поэтому жители советских городов уже с начала 80-х гг. стали выдвигать требования своего участия в проектировании и оценке градостроительных решений, разрабатываемых государственными организациями [85].

Фактически это было начало волны так называемых гражданских инициатив (грасрутс), которые впоследствии явились ячейками формирования новых социальных движений и органов общественного самоуправления. Исследования автора выявили не менее десяти стадий развития таких общественных инициатив, начиная от «информативной», когда население завоевывает «право знать» о решениях, принимаемых по поводу среды его обитания, и вплоть до полного цикла самоорганизации, т.е. образования территориального сообщества, способного производить некоторые жизненно важные ресурсы. Для советских условий, как показал В.Глазычев, были характерны также «импульсные» инициативы, когда инициативная группа из некоторого центра пыталась стимулировать и организовывать социальную активность населения провинциального города, а социологи стремились зафиксировать результат этого импульса после того, как воздействие «центра» заканчивалось [62].

С момента своего возникновения в середине 60-х гг. советская урбансоциология постоянно сопротивлялась навязыванию ей государственными органами роли дисциплины, существующей лишь для обслуживания градостроительного процесса (формула «социологическое обоснование градостроительных решений» была общей позицией официальных властей и градостроителей). С конца 70-х гг. претензии градостроителя на роль главного организатора городской экосоциальной среды все более стали оспариваться расширяющимся «клубом профессионалов» (социологи, биологи, психологи), реально вовлеченных в процесс ее формирования. Единый субъект этого процесса постепенно уступил место междисциплинарному «коллективу» с весьма конфликтными внутренними отношениями. В конечном счете, идея интеграции наук в деле формирования городской среды была отвергнута, уступив место принципу кооперирования усилий представителей различных дисциплин. По справедливому замечанию В.Глазычева, городская среда является сложнейшим объектом, целостное представление о котором традиционные процедуры научного исследования и проектирования удержать не способны. Потому постановка проблемы адекватного понимания природы городской среды является мощным импульсом к развитию неклассических форм знания [9].

Программа «Экополис», начатая в 1979 г., была практической попыткой развивать городскую социальную экологию именно по данному пути. Программа ставила несколько задач: разработать концепцию сопряженного развития города и природы, соединить усилия представителей естественных и общественных наук, привлечь к разработке концепции активистов конкретного города, сделав его полигоном для реализации этой программы [53, 56].

Показательно, что за 10 лет работы по программе сколько-нибудь интегрированной междисциплинарной концепции экогорода не было создано. Д.Кавтарадзе и другие биологи, бывшие, лидерами программы, ограничились лишь повторением известных «императивов природы», без попытки их интерпретации в контексте быстро меняющейся экономической, политической и социальной ситуации предперестроечного и последующего периодов. Удалось лишь выполнить серию частных исследований по воздействию города на состояние городской флоры и фауны.

Что касается социологов, то их интересовало «движение» от интегративной концепции экогорода к ее практической реализации.

Выделив три основных уровня интеграции знаний (культурно-исторический, социально-функциональный и пространственный) и пять последовательных ступеней этого «движения» (фундаментальные и прикладные исследования, проектирование, строительство и формирование городской среды), О.Яницкий показал, что в условиях существовавшей в стране системы централизованного создания городов реализация концепции экогорода невозможна в принципе. К тому же, при главенствующей роли архитектурно-строительной системы, любая, даже хорошо разработанная междисциплинарная концепция обязательно редуцируется до уровня двухмерной репрезентации (архитектурный проект). Потери экосоциального содержания концепции при этом неизбежны. Другим ограничивающим реализацию концепции экогорода фактором было отсутствие обратной связи с формирующимся территориальным сообществом. Следовательно, нужны иные методы — моделирование, разработка сценариев [83].

Не будучи нигде реализованной даже наполовину, программа «Экополис» оказала тем не менее огромное воздействие как на научное сообщество, так и на группы экоактивистов городского населения. Во многих поселениях были созданы неформальные группы поддержки программы, а в некоторых из них возникли гражданские инициативы по реализации собственных программ экологизации городской среды. «Экополис» (как замысел и междисциплинарная программа) имел также серьезный международный резонанс.

Наконец, важным направлением социально-экологических исследований является изучение социальных конфликтов и социально-пространственной дифференциации в городской среде. Существуют два основных типа конфликтов: 1) между внегородскими экономическими и социальными структурами (государственные предприятия и учреждения), эксплуатирующими ресурсы города, и местным сообществом, воспроизводящим эти ресурсы [39]; 2) между различными социальными субъектами города, конкурирующими в борьбе за доступ к этим ресурсам [32, 65, 80].

Исследованиями в области дифференциации городской среды, в том числе ее качества, традиционно занимались специалисты по социальной географии [54]. Однако в последние годы социологи стали активно исследовать вопросы социальной дифференциации и сегрегации в пространстве города. Так, О.Трущенко, используя историко-социологические методы и опираясь на теоретические разработки французских социологов П.Бурдье, М.Пэнсон, М.Пэнсон-Шарло, Э.Претесея и др., на примере Москвы показала, что городская сегрегация есть продукт социальной стратегии практического использования символически ценных пространств, который воплощается в характере расселения господствующих социальных групп и сословий. Сегодня дефицит экологически чистых городских сред является растущим по важности фактором аккумуляции символического капитала именно в немногих, еще относительно экологически чистых зонах города [28, 29]. С возникновением рынка земли, жилья и вообще городской недвижимости социально-экологическая дифференциация и сегрегация, а за ними и конфликты на этой почве неизбежно усилятся.

Экологическое движение

В тоталитарном обществе не могло быть экологического движения в современном его понимании. Тем не менее первые группы защиты природы возникли в СССР в начале 60-х гг. Это были дружины охраны природы — группы студентов-биологов, появившиеся сначала в Тартуском, затем в Московском и других университетах страны [72]. Первым объектом эмпирического изучения экосоциологов стали в конце 70-х гг. жители больших городов, обеспокоенные состоянием городской среды. Изучались факторы, порождающие эту обеспокоенность, степень готовности горожан к участию в природоохранных действиях, их формы [6, 44]. Впервые была предпринята попытка типизации форм общественного участия: прямые природоохранные действия, мониторинг, экологическое просвещение и воспитание, научно-исследовательская и конструкторская деятельность, участие в работе местных органов власти (см. работы О.Яницкого, Д.Кавтарадзе [63, 84]).

Начальный этап перестройки в СССР был отмечен нарастающей волной гражданских инициатив. Это были неформальные группы горожан, выступавшие в защиту среды своего непосредственного обитания (на Западе их обычно называют «движениями одного пункта»). Такие неформальные объединения в крупных городах страны, как и студенческие дружины охраны природы, возникли задолго до перестройки. Однако с ее началом они послужили социальной базой для формирования не только инвайронментальных, но и многих иных новых социальных и политических движений. Лидеры этих проэкологических групп обычно рекрутировались из слоя городской гуманитарной и технической интеллигенции. Их объединяли такие ценности, как свободный творческий труд, возможность самоорганизации всего жизненного процесса, чувство принадлежности к группе, идентификация с непосредственной средой обитания.

Создание концепции инвайронментального движения в условиях посттоталитаризма представляло значительные трудности: требовалось как минимум теоретическое переосмысление теоретико-методологического багажа, накопленного социологией движений на Западе. Главная проблема заключалась в различии контекстов, в которых возникали и действовали эти движения. Если Запад, при всем его разнообразии, представлял собой развитое индустриальное общество с достаточно прочными демократическими традициями, системой институтов гражданского общества (так называемая поздняя, рефлексирующая модернизация с переходом в стадию постмодернизации), то Россия представляет собой посттоталитарное общество, с незавершенной индустриализацией и весьма слабыми демократическими институтами (так называемая запаздывающая, или догоняющая модернизация). Там концепции социальных движений разрабатывались для динамичного, но внутренне стабильного, устойчивого общества с достаточно четким вектором социальных изменений. Здесь же нужна была концепция движения, вышедшего из недр тоталитаризма и развивающего свою деятельность в условиях быстрых изменений, ценностного вакуума и общей нестабильности.

Теперь об особенностях инвайронментального движения в России. В качестве аналитического инструмента автор предложил различать три уровня контекста возникновения и развития экологического движения [49, 75]. «Контекст-1» — это исторический, цивилизационный контекст, т.е. устойчивая система отношений государства, гражданского общества и населения и регулирующих их базовых норм культуры. Коротко говоря, речь идет о культуре общества. «Контекст-2» — это социальный контекст, в котором есть как стабильные, так и изменяемые элементы. Он может быть также назван контекстом переходного периода, или макросоциальным контекстом. Для Запада сегодня это переход к постиндустриальному обществу, для нас — от тоталитарного к демократическому или авторитарному. «Контекст-3», или «ситуационный» — это непосредственная экономическая, политическая и природная среда, в которой возникают экологические группы и движения и от ресурсов которой они зависят в первую очередь.

Исходя из этих и некоторых других теоретических предпосылок, эмпирически удалось установить, что: отличительным признаком рассматриваемого движения является общее ценностное ядро, причем наряду с собственно экологическими ценностями, существенное значение имеют ценности самоидентификации, самореализации и самоорганизации; движение достаточно элитарно, профессионально и не имеет широкой социальной базы; движению присуща децентрализованная структура с развитыми горизонтальными связями; государство (точнее, совокупность центральных и местных властвующих элит) является главным социальным антагонистом движения; несмотря на свою в целом неполитическую ориентацию, движение по своим конечным целям носит весьма радикальный характер, так как направлено на коренное изменение социального порядка; «проблемное поле» движения достаточно четко разделено на две сферы — охрану природы и защиту человека, его социального здоровья и политических прав; это «проблемное поле» может быть также квалифицировано как сфера социальных (социокультурных) изменений или как экологическая политика в широком значении этого слова [80].

Относительно ступеней развития (этапов) движения существуют различные точки зрения. Так, А.Шубин полагает, что оно прошло институционализированный (1958—1982 гг.), популистский (1989—1991 гг.) и альтернативистский (начиная с 1992 г.) этапы эволюции. Последний понимается как преодоление комплекса своей «политической неполноценности» и выдвижение альтернативных общественных программ [43]. С.Фомичев, подчеркивая, что «экологический неформалитет» не является непосредственным продуктом перестройки, выделяет такие фазы эволюции движения: первая (60—70-е гг.) — пассивная фаза, с преобладанием неполитизированной природоохранной деятельности; вторая (80-е гг.) — активная фаза, отличающаяся массовостью, разнообразием и значительной политизацией форм социального действия; третья (90-е гг.) — умеренная фаза. В этот, последний, период в связи с резкими изменениями макросоциального контекста, с одной стороны, произошла легализация большинства экологических организаций (в России, на Украине, в Белоруссии, прибалтийских государствах), с другой — снижение активности и массовости инвайронментального движения. Это связано также с общим спадом в мировом зеленом движении [31].

Как нам представляется, эволюция движения — это сложное переплетение реакций на изменение названных выше трех контекстов и внутренних трансформаций, непосредственно не зависимых от внешних воздействий. С социологической точки зрения — дифференциация, профессионализация и бюрократизация отличают эту эволюцию за 30-летний период.

Эмпирически О.Яницким и И.Халий было выявлено семь типологических групп в движении, различающихся целями, идеологией, тактикой и формами социального действия [33, 35, 64, 76, 78].

Консервационисты (ядро движения) — приверженцы биосциентизма как идеологии («природа знает лучше, мы — профессиональные носители экологического знания»). Они — продолжатели профессиональных и гражданских традиций российской естественнонаучной интеллигенции. Создание всемирного братства зеленых и построение общества скромных материальных потребностей — таковы их стратегические ориентиры [86]. Альтернативисты — идеологи экоанархизма и коммунитаризма, принципиальные противники государства, апологеты децентрализованного общества, созданного на принципах самообеспечения и самоорганизации. Альтер-нативисты — сторонники радикальных действий [31]. Традиционалисты (просветители) не имеют четкой идеологической доктрины. Это — гуманитарная российская интеллигенция, с ее вечными идеалами ненасилия, добра и взаимопомощи. По отношению к нынешнему обществу настроены критически, но стараются действовать путем убеждения, просвещения и личного примера. Сторонники идеологии «малых дел». Противники как русификации, так и вестернизации уклада жизни этнических меньшинств, населяющих Россию. Гражданские инициативы на определенном этапе самая массовая и политически активная часть движения. Их идеология и практическая цель — общественное самоуправление, формы прямой демократии. Сегодня гражданские инициативы, исчерпав свой потенциал антитоталитарного протеста, в значительной мере исчезли с общественной арены.

Экополитики — самая идеологически и социально гетерогенная группа в движении Лозунг большинства из них — «сначала политическая и экономическая стабилизация, а потом экологизация». С их точки зрения, «сегодня политика решает все». Очень многие из них были экологами по случаю, т.е. эксплуатировали экологическую озабоченность населения в целях своей политической карьеры Современные экопатриоты отличаются политизированностью взглядов, правым радикализмом, апологетикой «державности» и «сильной руки», ставкой на силовые методы преодоления экологического кризиса и неприятием демократии. Крайне правые экопатриоты утверждают, что со стороны мирового сообщества осуществляется организованный геноцид по отношению к русскому народу, следовательно, любое его национальное движение должно формироваться на кровном родстве и общности национального характера. И.Халий отмечает усиливающуюся на местах тенденцию отождествления экологических и национальных притязаний, что представляет собой угрозу поглощения экологического движения национальным или вытеснение экологистов с политической арены. Наконец, быстро прогрессирует группа, которая исповедует технократическую идеологию. Сации бросовых ресурсов и предлагающие инженерные решения, минимизирующие расходы вещества и энергии, так и технократическая элита, видящая преодоление экологического кризиса в новых технологиях [64, 76, 78]

Важным вопросом является выживание или, используя научный термин, поддержание движений. Как показали С.Фомичев, И.Халий, А.Шубин, О.Яницкий, в этой проблеме есть две стороны внутренние ресурсы движения и изменяющийся контекст Человеческие ресурсы инвайронментального движения близки к исчерпанию по многим причинам: многолетняя самоэксплуатация лидеров движения и местных групп не может продолжаться бесконечно; часть их членов перешла в другие социальные движения и партии, прежде всего в местные национальные движения; систематически наблюдается переход многих лидеров движения в новые исполнительные органы власти, начиная от аппарата президента России и до местной администрации. Как уже отмечалось, массовая база движения — гражданские инициативы — резко сократилась [31, 33, 35, 42, 43, 47, 80].

Контекст движения тоже изменяется, но каждый из названных трех его элементов — по-разному. «Цивилизационный контекст» остается в основном прежним. Более того, под влиянием экономического кризиса, нарастающего имущественного расслоения, отчуждения государства и общества, общей нестабильности жизни социалистические ценности (уравнительность, социальные гарантии, коллективизм) актуализировались. Новые элементы этого контекста, такие, как «выживание любой ценой», установка на реабилитацию индустриальной системы, естественно, являются чуждыми ценностям инвайронментального движения. Вектор развития «макросоциального контекста» до сих пор остается неясным: принятие западной модели индустриального развития, возрождение «истинно русских» ценностей (национал-патриотизм) или же некий «третий путь», за который выступают лидеры экоанархизма. В каждом из этих случаев роль инвайронментального движения в обществе будет иной. Что касается «ситуационного контекста», то за 1990—1992 гг. он изменился драматически: практически все привычные источники ресурсов движения были исчерпаны. Поэтому для поддержания своего существования движение вынуждено было создавать рыночные структуры или же неприбыльные организации (экокооперативы, экоцентры, экобиржи и т.д.). Это был очень трудный поворот для многих местных ячеек движения. Но одновременно он означал, что оно в целом начинает выступать как важнейший механизм формирования гражданского общества [48, 50, 76, 78].

Помимо работ, изучающих генерализующие тенденции в экологическом движении, в начале 90-х гг. в Москве, Нижнем Новгороде, Киришах были осуществлены исследования монографического характера, позволившие изучить динамику городских и региональных движений во взаимодействии с изменяющимися макросоциальным и ситуационным контекстами. В частности, И.Халий, О.Цепиловой и О.Яницким были установлены усиливающаяся кооптация и перехват инициативы местных экогрупп со стороны местных властей, обособленность экологического движения от близких ему по целям демократического, жилищного и других, растущая отчужденность активистов от нужд и запросов местного населения [33, 35, 38, 52, 64, 76, 78].