Круговорот общественного развития

Если я утверждаю, что жизнь государств течет наподобие круговорота и что каждая нация, достигая высшей ступени своей культуры, идет навстречу своей ги­бели, и что первые попавшие варвары ее уничтожают, то, конечно, в этом звучит что-то родственное Гегелю и Шеффле; простые умы склонны считать несерь­езным подобное утверждение.

Между тем нетрудно указать причины такого круговоротного движения в есте­ственных, экономических и социальных условиях жизни народов; эти причины на­столько ясны, их действие так всемогуще и всеобще, так ясно и неоспоримо, что знакомство с ними должно убедить в постоянном исполнении и естественной необходимости наступления их последствий.

Эти причины лежат в сфере экономической жизни, следовательно, в такой обла­сти, где несвобода человека, его зависимость от физических потребностей совер­шенно бесспорны, где можно с людьми считаться так же, как со слепыми силами природы, которые следуют своему закономерному течению. Потребности и стрем­ления людей приводят, как мы видели, к тому, что они группами и общениями возвышаются от примитивного состояния к состоянию культуры и цивилизации и затем, достигнув его, склоняются к упадку и гибнут под ударами других групп и общений, находящихся в периоде роста.

В примитивном, т.е. бедном в экономическом отношении, государственном орга­низме люди, кроме своего стремления к самосохранению, обладают еще только потребностью воспроизведения рода. На этой ступени производится много детей и значительно растет население. На более высокой ступени культуры возникает желание обеспечить за потомством по возможности лучшее материальное сущест­вование; тем не менее государство еще не стремится к ограничению числа рожде­ний ввиду того, что каждое живое человеческое существо еще представляет рабо­чую силу, которая может способствовать улучшению экономического положения. Семья, ничем не обладающая, растет, не заботясь о том, что будущие ее члены в отношении собственности будут стоять в более дурном положении, чем живущие теперь; пока, наоборот, благодаря улучшению числа рабочих улучшается положе­ние целой семьи.

Вот основание того, что государственный организм на низких ступенях культу­ры и благосостояния быстро растет; в течение этого времени он представляет по отношению к другим обществам растущую народную силу, которая может внутри опереться на растущее производство и экономический успех. Такой народ, нахо­дящийся в прогрессивном развитии, может вполне образовать фундамент полити­ческого государственного тела, которым будет управлять более развитое и цивили­зованное меньшинство: затем в своем нормальном развитии он является прочным фундаментом политической силы этого государственного организма.

Если же с развитием государственного организма низшие слои народа также поднимутся до высшей ступени культуры (а иначе и быть не может), и благо­состояние распространится и на низшие слои народа, то начинается забота о дости­жении будущего благосостояния для потомства путем ограничения собственного размножения народа. Прежняя беззаботность, спутница нищеты, уступает место "мудрой заботе", и рост населения останавливается, а в конце концов и совсем идет на убыль. Вместе с тем общество в сравнении с другим, которое еще не находится на этой стадии прогресса, ослабевает, что в дальнейшем следствии порождает экономическую слабость и политический упадок, между тем как другое общество, стоящее еще на низшей ступени развития, обладающее еще бедным и потому нормально развивающимся пролетариатом, одерживает благодаря своей народной силе победу. Таковы реальные, всегда и всюду заявляющие о себе причины, кото­рые производят круговоротные движения в жизни народов и государств, и которые объясняют, почему "варварские орды" уничтожают и стирают с лица земли высоко развитые нации со всей их цивилизацией.

Эти "варварские орды" не всегда появляются извне; иначе они были бы не в состоянии разрушить до основания сильные культуры государства. К сожалению, чем выше стоит человечество на лестнице культуры, тем в большем объеме скры­вает оно в своих собственных недрах достаточно варварских орд, которые ждут только сигнала, ждут только критического мгновения внутренней и внешней войны, чтоб начать дело разрушения. Так, нам совсем была бы непонятна гибель сильного государства под напором варварских орд, если бы мы не знали, что внутренние социальные враги существующего строя незаметно раздули в минуту опасности тлеющую злобу против собственников и господствующих в громадное пламя, которого одного часто достаточно, чтоб тяжелый труд столетий превратился в пепел и прах.

Теперь же с развитием культуры этот внутренний враг необходимым образом усиливается настолько, что каждый культурный мир, независимо от угрожающей ему внешней опасности, постоянно носит внутри себя зерно своего разложения.

Гумплович Л. Основания социологии. СПб., 1899.

ДЖЕЙМС УИЛЬЯМ (1842-1910)

Принцип Пирса

Несколько лет тому назад мне пришлось быть с целой компанией в горах. Вернувшись раз с прогулки, я застал все общество ведущим ожесточенный философский спор. Объектом спора была белка, обыкно­венная живая белка. Предполагалось, что она сидит на дереве, а на прямо противоположной стороне дерева находится человек. Этот чело­век желает увидеть белку, для чего и быстро двигается вокруг дерева, но напрасно: как скоро ни бежит он, белка с той же скоростью движется в противоположную сторону, так что дерево все время закрывает ее от человека, и он никак не может ее увидеть. Отсюда возникала метафизи­ческая проблема: движется ли человек вокруг белки или нет? Конечно, он движется вокруг дерева, на котором расположилась белка; но движется ли он вокруг белки? При неограниченном свободном времени, которое имелось в этом пустынном месте у спорящих, аргументация была под конец вся исчерпана. Всякий составил себе определенное мнение, на котором и стоял упорно. Так как голоса разделились пополам, то, когда я появился, обе стороны обратились ко мне, чтобы с моей помощью получить большинство. Помня схоластическое правило, что там, где встречается противоречие, там надо установить различение, я стал ис­кать таковое и сейчас же его нашел. "Вопрос о том, какая из сторон права, — сказал я, — зависит от того, какойпрактический смысл вы вкладываете в выражение “двигаться вокруг” белки. Если "двигаться вокруг белки" значит переходить от ее севера к востоку, затем к югу, западу, потом опять к северу, то, разумеется, человек движется вокруг белки, ибо он последовательно занимает все эти положения. Если же, наоборот, употребляя это выражение, вы имеете в виду, чтобы быть сперва перед ней, затем с правой стороны от нее, затем сзади,затемслева и, наконец, снова перед ней, то точно так же разумеется, что человек не движется вокруг белки, ибо, благодаря производимым ею компенсирующим движениям, она все время показывает человеку свое брюхо и прячет от него спину. Установите это различение, и тогда не будет никаких оснований для дальнейшего спора. Обе стороныправыили не правы в зависимости от того, в каком практическом смысле они употребляют выражение “двигаться вокруг”.

Лишь один или двое из более пылких спорщиков нашли в моем решении софистическую уловку, говоря, что им дела нет доразныхсхоластических тонкостей и что они имели в виду просто то, что буквально понимается под словом “вокруг”. Большинство же, по-види­мому, признало, что сделанное мной различение устраняет предмет разногласия.

Я привел этот незначительный анекдот как особенно простой образ­чик примененияпрагматистского метода, о котором собираюсь теперь говорить. Прагматистский метод — это прежде всего метод улаживания метафизических споров, которые без него могли бы тянуться без конца. Представляет ли собою мир единое или многое, царит ли в нем свобода или необходимость, является ли он материальным или духовным? Все это одинаково правомерные точки зрения на мир, и споры о них бесконечны. Прагматистский метод в подобных случаях пытается истол­ковать каждое мнение, указывая на его практические следствия. Какая получится для кого-нибудь практическая разница, если принять за истин­ное именно это мнение, а не другое? Если мы не в состоянии найти никакой практической разницы, то оба противоположных мнения оз­начают по существу одно и то же, и всякий дальнейший спор здесь бесполезен. Серьезный спор возникает только в том случае, когда мы можем указать на какую-нибудь практическую разницу, вытекающую из допущения, что права какая-нибудь одна из сторон.

Взгляд, брошенный на историю этого учения, покажет нам еще лучше, что такое прагматизм. Название это произведено от того самого греческого слова pragma, означающего “действие”, от которого проис­ходят наши слова “практика” и “практический”. Впервые оно было введено в философию Чарлзом Пирсом в 1878 г. В статье под заглавием “Как сделать наши идеи ясными” (“How to make Our Ideas Clear”), помещенной в январской книжке журнала “Popular Science Mohthly” за 1878 г., Пирс указывает сначала, что наши убеждения (beliefs) суть фактически правила для действия; затем он говорит, что, для того чтоб выяснить смысл какого-нибудь утверждения, мы должны лишь опреде­лить тот способ действия (conduct), которое оно способно вызвать: в этом способе действия и заключается для нас все значение данного утверждения. В основе всех находимых нами между нашими мыслями различий — даже самого тонкого свойства — лежит следующий кон­кретный факт: ни одно из них не настолько тонко, чтобы выражаться как-нибудь иначе, чем в виде некоторой возможной разницы в области практики. Поэтому, чтобы добиться полной ясности в наших мыслях о каком-нибудь предмете, мы должны только рассмотреть, какие прак­тические следствия содержатся в этом предмете, т. е. каких мы можем ожидать от него ощущений и к какого рода реакциям со своей стороны мы должны подготовиться. Наше представление об этих следствиях — как ближайших, так и отдаленных — и есть все то, что мы можем представить себе об этом предмете, поскольку вообще это представление имеет какое-нибудь положительное значение.

В этом состоит принцип Пирса, принцип прагматизма.

Джеймс У. Прагматизм. Новое название для некоторых старых методов мышления // Джеймс У. Воля к вере. М., 1997. С. 224-225.

БЕРГСОН АНРИ

Эволюция и творчество

Эволюционное движение было бы чем-то простым, и мы легко могли бы определить его направление, если бы жизнь описывала одну-единственную траекторию, подобно ядру, пущенному из пушки. Но мы имеем здесь дело с гранатой, внезапно разорвавшейся на части; части эти, сами представлявшие собой нечто вроде гранат, разорвались на новые части, которые вновь должны были раскалываться, и так далее в течение очень долгого времени. Мы воспринимаем только то, что ближе всего к нам, – рассеянные движения распыленных осколков. Отправляясь от них, мы и должны будем постепенно подняться к начальному движению.

Когда разрывается граната, ее дробление объясняется как взрывчатой силой заключенного в ней пороха, так и сопротивлением со стороны металла. То же самое можно сказать и о дроблении жизни на особи и виды. Его обусловливают, как нам кажется, два ряда причин: сопротивление, испытываемое жизнью со стороны неорганизованной материи, и взрывчатая сила, которую жизнь несет в себе и которая порождается неустойчивым равновесием тенденций.

Сопротивление со стороны неорганизованной материи является препятствием, с которым нужно было справиться прежде всего. Жизнь, по-видимому, преодолела его благодаря смирению и осмотрительности, сжимаясь и подлаживаясь к физическим и химическим силам, даже соглашаясь пройти с ними вместе часть пути, подобно тому, как железнодорожная стрелка на несколько мгновений принимает направление того рельса, от которого должна отдалиться. О явлениях, наблюдаемых в самых низших формах жизни, трудно сказать, относятся ли они еще к сфере физики и химии, или это уже явления жизни. Жизнь должна была, таким образом, усвоить привычки неорганизованной материи, чтобы затем мало-помалу увлечь эту намагнетизированную материю на иной путь. Появившиеся сначала одушевленные формы были поэтому крайне простыми. Это были, вероятно, небольшие массы почти недифференцированной протоплазмы, внешне напоминавшие амеб, но обладавшие огромным внутренним напором, который должен был поднять их до высших форм жизни. Нам кажется вполне вероятным, что в силу этого напора первичные организмы стремились возможно больше увеличиваться в размерах. Но организованная материя очень скоро достигает пределов своего расширения. Она скорее будет раздваиваться, чем выйдет за определенные границы. Потребовались, без сомнения, вековые усилия и чудеса изворотливости, прежде чем жизнь смогла преодолеть это новое препятствие. Она добилась того, что растущие в числе элементы, стремящиеся к раздвоению, оставались соединенными. Путем разделения труда она неразрывно связала их между собой. Сложный и состоящий из частей организм функционирует так, как это делала бы сплошная живая масса, просто увеличиваясь в росте.

Но жизнь несла в себе истинные и глубокие причины разделения. Ибо жизнь – это тенденция, сущность же тенденции есть развитие в форме пучка: одним фактом своего роста она создает расходящиеся линии, между которыми разделяется жизненный порыв. Это мы можем заметить и на самих себе, наблюдая развитие той особой тенденции, которую мы называем своим характером. Каждый из нас, бросая ретроспективный взгляд на свою историю, увидит, что в детстве его индивидуальность, будучи неделимой, соединяла в себе разные личности, которые могли оставаться нераздельными, ибо они только еще зарождались: эта неопределенность, полная возможностей, и составляет одно из главных очарований детства. Но эти взаимопроникающие личности, вырастая, становятся несовместимыми, и так как каждый из нас проживает лишь одну жизнь, то он вынужден делать выбор. В действительности мы выбираем беспрестанно; беспрестанно же мы и отказываемся от многого. Путь, проходимый нами во времени, усеян обломками всего, чем мы начинали быть, чем мы могли бы стать. Но у природы, располагающей неисчислимым количеством жизней, нет нужды в подобных жертвах. Она сохраняет различные тенденции, раздвоившиеся в процессе роста. Из них она создает расходящиеся ряды видов, эволюционирующие отдельно друг от друга.

Эти ряды могут иметь неодинаковое значение. Автор, начинающий писать роман, вкладывает в своего героя массу вещей, от которых вынужден отказываться по мере продвижения вперед. Быть может, он вернется к ним позже, в других книгах, чтобы создать из них новые действующие лица, которые будут извлечениями из первого, или, скорее, его дополнениями; но почти всегда они будут сужены по сравнению с исходной личностью. Так происходит и в эволюции жизни. Многочисленны были раздвоения на пути следования, но рядом с двумя или тремя главными путями образовалось много тупиков, да и из самих этих главных путей лишь один, тот, что ведет вдоль позвоночных к человеку, оказался достаточно широким, чтобы дать свободу великому дыханию жизни. Такое впечатление возникает при сравнении, например, сообществ пчел и муравьев с человеческими обществами. Первые – застывшие, хотя в них царят удивительная дисциплина и внутреннее согласие, вторые открыты всякому прогрессу, но в них господствуют разделение и беспрестанная борьба. Идеалом могло быть общество, которое всегда двигалось бы вперед, сохраняя внутреннее равновесие, но этот идеал, быть может, неосуществим: два признака, стремящиеся дополнить и даже дополнявшие друг друга в зачаточном состоянии, становятся несовместимыми при дальнейшем развитии. Если бы об импульсе к общественной жизни можно было говорить иначе, чем метафорически, то мы сказали бы, что основная часть этого импульса пошла по эволюционной линии, приведшей к человеку, а остальное пришлось на путь, ведущий к перепончатокрылым: сообщества муравьев и пчел представили бы, таким образом, сторону, дополнительную по отношению к нашим обществам. Но это не более чем способ выражения. Не было особого импульса к социальной жизни. Существует просто общее движение жизни, которое постоянно творит на расходящихся линиях новые формы. Если на двух из этих линий должны появиться общества, то на них отразятся одновременно и расхождения путей, и общность порыва. Они разовьют, таким образом, два ряда признаков, которые мы сочтем взаимодополняющими.

Исследование эволюционного движения будет поэтому состоять в том, чтобы различить известное число расходящихся направлений, оценить значение того, что совершалось на каждом из них, – одним словом, определить природу разъединенных тенденций и их “дозировку”. Комбинируя затем друг с другом эти тенденции, можно добиться приближения к неделимому движущему началу, давшему импульс этим тенденциям, или, скорее, достичь его имитации. Другими словами, в эволюции нужно видеть нечто совершенно иное, чем серия приспособлений к обстоятельствам, как утверждает механицизм, а также нечто иное, чем реализация общего плана, как того желала бы телеология.

Мы нисколько не оспариваем того, что необходимым условием эволюции является приспособление к среде. Слишком очевидно, что вид исчезает, когда он не вписывается в созданные для него условия существования. Но одно дело признать, что внешние обстоятельства – такая сила, с которой эволюция должна считаться, и совсем другое – смотреть на них как на причины, управляющие эволюцией. Последнее положение выдвигает механицизм. Оно абсолютно исключает гипотезу первоначального порыва, то есть внутреннего напора, который поднимает жизнь, через постепенно усложняющиеся формы, ко все более и более высоким судьбам. А между тем порыв этот очевиден, и один взгляд на ископаемые виды показывает нам, что жизнь могла бы обойтись без эволюции или эволюционировать в весьма узких границах, если бы она избрала гораздо более удобную для нее участь – застыть на этих примитивных формах. Некоторые корненожки не изменились со времени силурийской эпохи. Бесстрастные свидетели бесчисленных переворотов, потрясавших нашу планету, лингулы и сегодня – те же, что были в самые отдаленные времена палеозойской эры.

На самом же деле приспособление объясняет изгибы эволюционного движения, но не общие его направления, еще менее – само это движение. Дорога, ведущая в город, конечно, то поднимается на пригорки, то спускается в лощины: она приспосабливается к особенностям почвы, но эти неровности почвы не являются причиной дороги и не определяют ее направления. В каждый момент они доставляют ей все необходимое, – саму почву, по которой она пролегает, но если рассматривать дорогу в целом, а не каждую ее часть отдельно, то неровности почвы предстанут лишь как препятствия или причины замедления, ибо целью дороги был только город и она стремилась быть прямой линией. Так же обстоит дело с эволюцией жизни и обстоятельствами, с которыми она сталкивается, с той, однако, разницей, что эволюция намечает не один путь, что, принимая различные направления, она не имеет целей и что, наконец, она сама творит все, вплоть до приемов своего приспособления.

Но если эволюция жизни не является серией приспособлений к случайным обстоятельствам, то тем более она не будет и реализацией плана. План дается заранее. Он создается в представлении, или, по крайней мере, может быть представлен, прежде чем реализуется в деталях. Полное его выполнение может быть отодвинуто в отдаленное будущее, возможно, даже в бесконечность; и тем не менее его идея может быть сформулирована в современных терминах. Напротив, если эволюция есть беспрерывно возобновляющееся творчество, то она постепенно создает не только формы жизни, но и идеи, позволяющие интеллекту постичь ее, и понятия, в которых она может быть изложена. Это значит, что ее будущее выходит за пределы настоящего и не может обрисовываться в нем как идея.

В этом и состоит первое заблуждение телеологии. Оно влечет за собой другое, еще более значительное.

Если жизнь реализует план, она должна по мере движения вперед демонстрировать все большую гармонию.

Так в строящемся доме все более и более проявляется идея архитектора, по мере того как камни ложатся на камни. Если же единство жизни полностью заключено в порыве, толкающем ее на путь времени, то гармония существует не впереди, а позади. Единство возникает от vis a tergo; оно дано в начале, как импульс, а не помещено в конце, как приманка. Порыв, передаваясь, все более и более разделяется. По мере развития жизнь рассеивается в своих проявлениях, которые, благодаря общности происхождения, конечно, должны в определенных аспектах дополнять друг друга, что не мешает им, однако, быть противодействующими и несовместимыми. Таким образом, дисгармония между видами будет все больше усиливаться. Но мы указали пока лишь главную ее причину. Мы предположили для простоты, что каждый вид воспринимал переданный ему импульс, чтобы, в свою очередь, передать его другим, и что по всем направлениям, где происходит эволюция жизни, эта передача осуществляется по прямой линии. Но на самом деле есть виды, которые останавливаются, а иные и поворачивают назад. Эволюция не является только движением вперед: во многих случаях наблюдается топтание на одном месте, еще чаще – отклонение в сторону или возврат назад. Далее мы покажем, что так и должно быть и те же самые причины, которые раздробляют эволюционное движение, приводят к тому, что жизнь в своей эволюции часто отвлекается от самой себя, загипнотизированная только что созданной ею формой. Это вызывает рост беспорядка. Конечно, существует прогресс, если понимать под прогрессом непрерывное движение в общем направлении, которое было дано первичным импульсом, но этот прогресс осуществляется только на двух или трех главных линиях эволюции, где обрисовываются все более и более сложные и развитые формы; между этими линиями пролегает множество второстепенных путей, напротив, изобилующих отклонениями, остановками и отступлениями. Философ, принявший вначале тот принцип, что каждая частность связана с планом целого, переходит от разочарования к разочарованию, лишь только приступает к исследованию фактов, и так как все у него было подведено под одну категорию, то, не пожелав вначале принять в расчет случайное, он приходит теперь к тому, что все случайно. Нужно, напротив, с самого начала отвести случайному его долю, и долю весьма значительную. Нужно признать, что не все в природе взаимосвязано. Затем придется определить центры, вокруг которых кристаллизуется то, что не взаимосвязано. И сама эта кристаллизация очистит остальное: проявятся главные направления, по которым движется жизнь, развивая первичный импульс. Правда, мы не увидим детального выполнения плана. Здесь есть нечто большее и лучшее, чем выполняющийся план. План – это предел, указанный труду: он замыкает будущее, форму которого очерчивает. Перед эволюцией жизни, напротив, двери будущего раскрыты настежь. Это – творчество, которое бесконечно продолжается в силу начального движения. Движение это создает единство организованного мира, единство плодотворное, с неисчерпаемыми богатствами, превосходящее все, о чем мог бы мечтать какой-либо интеллект, ибо интеллект есть лишь один из моментов этого движения, один из его продуктов.

Бергсон А. Творческая эволюция. М., 1998. С. 120-126.