К константинопольским иереям и к самому Константинополю

Иереи, приносящие бескровные жертвы, и служители великой Единицы в Троице! Законы! Цари, украшающиеся благочестием! Знаменитый град великого Константина, младший Рим, столько преимуществующий пред другими городами, сколько звездное небо пред землею! Взываю к вашему благочестию. Ка­ково поступила со мною зависть? За что разлучила с священными чадами меня, который подвизался долгое время, озарял их небес­ными учениями, и из камня источал им поток? Какое в этом правосудие? Мой был труд, я подвергался опасности, в первый раз напечатлевая в городе благочестие; а теперь другой веселит сердце свое моими трудами, неожиданно вступив на чужой престол, на который возведен я был Богом и добрыми Божиими служителями. Вот следствия страшного недуга! Так поступили Божии служители, которые, питая друг к другу достоплачевную вражду, о Царь мой Христос! не дружелюбны ко мне; потому что я не дерзкий воитель, не держался ни той ни другой стороны, ничего не захотел предпочесть Христу. В том мой грех, что я ни в чем не прегрешал, подобно другим, и как малый корабль, не вступаю в бой с кораблем, тяжело нагруженным. За это ненавидят меня и люди легкомысленные, которые не благочестно от­воряли святилище сие друзьям—угодникам времени. Но да по­кроется сие глубоким забвением! А я, удаляясь отсюда, буду утешаться спокойствием, столь же охотно оставляя и царский двор, и город, и священников, сколько прежде желал сего, когда Бог призывал меня и ночными видениями и ужасающими страхованиями холодного моря. Посему радуюсь, что избежал зависти, и после великой бури привязываю вервь в тихой пристани. Там чистыми представлениями ума восторгая сердце, так же буду при­носить в дар и безмолвие, как прежде приносил слово. Таково слово Григория, которого воспитала Каппадокия, и который всего совлекся для Христа!

На свое удаление

1. И из угодных Богу одни совершают доброе плавание, а другие, будучи не хуже первых, встречают затруднение в плавании. Кто же кроме Тебя, Слово, знает тому причины! Не превосходнее ли идти стезею крутою и негладкою, нежели путем удобным? Впрочем скажу, какая у меня об этом мысль. Лучше то и другое вместе—и идти, и идти к совершенству. А если сие не воз­можно; то труды предпочитаю бесславному и недоброму спасению. Конечно, многое должно возносить к Богу меня, которого утомляют и плоть и стечение дел. Что же мне делать, если не до­стигаю обоих желанных целей? Приуготовь себя, как можно скорее, и к небу окрыли душу драгоценную для Слова. Не оста­вляй при себе ничего излишнего, сбрось с себя всю тяготу суетной жизни и здешних зол. Я предстоятель таинственной трапезы; я очищаю людей, которых приношу Тебе в дар посредством бескровных и совершенных учений. О приснотекущая Светлость, Источник света! Я сам имею нужду в очищении, и потому знаю, как тяжело очищать пятна нечистоты. Заметьте сие, пастыри людей, и трепещите!

2. Наконец-то я умер для зависти, соиереи! Теперь и на во­стоке и на западе, у врагов и у друзей, кончилась ко мне зависть Я удалился; скажите мне доброе слово; по крайней мере я всем скажу мое прощальное слово. Если на мое место найдете другого; почитайте его. Дух досточтим для меня, Его защитника. Но теперь я уже не средостение брани.

3. Да проповедуется Троица, и другой кто-нибудь да примиряет людей, как должно. Я оставляю престол; но не престану вещать к Богу.

На возвращение свое из Константинова града

Пускаюсь в путь, оставив за собою великую широту жизни, волнуемую здесь и там бурными ветрами, имея при себе все, что сделал, и покинув, что меня утруждало; пускаюсь в путь, од­ного трепеща, а другим увеселяясь. Не покинуле я ничего приятного, ничего такого, о чем бы стал скорбеть. Хотя покорился одному я против воли, за то другому—по собственной воле.

Одно было у меня любимое стяжание, одно преимущественное богатство, одна надежда к забвению трудов, — это общее для всех сияние великой Троицы, проповедать Которую приходил я к людям именитым, для меня чужеземным. И хотя не вовсе остался я неуязвим (меня, как нечестивца, встретили камнями; за что благодаренье Тебе, Троица!); однако же проповедал я Троицу, и как круг около средоточия, всех привел в движе­ние вещаниями благочестия. Я был еще среди поприща; но меня возвратили назад труд и болезнь; и весьма много жалуюсь на завистливого демона, который исторг у меня чистый плод моего чревоболения, только что образовавшийся, когда он находился в преддверьях жизни.

Теперь моя Троица опять среди торжище и ликостояний рассекается устами нечестивыми, и слова блуднические одерживают верх. Увы! увы! Какой Финеес, ревнитель в душе и по имени, вонзит меч рукою, карающею блуд! Или какой Моисей окажет помощь неправедно попираемым еврейским догматам, и, неме­дленно изгубив египетская басни, приобретет великую славу у великого народа? Кто вместит в уме своем всецелое Божество, ничего не сократив в великой Троице? Или кто рассудительным умом и крепкими доводами развеет силу сопротивных ученой? Кто защитит от стрел непреклонную веру, не изме­няясь с обстоятельствами, стоя твердо при перемене властелинов, и не станете совращать ее с прямого пути, устремляясь туда и сюда, подобно току не постоянного Еврипа? Кто остановит ужасную брань преобладающих иереев, примирив между собою поборников миролюбия?

А я сильно желал сего; потому что Христос Бог, врачевство человеков, повелевает это законами Своих страданий, по которым связал Он крестом вместе и добрых и злых, и того, кто близок к Нему; почему для тех и для других составляет Он краеугольный камень, соединяя людей во едино союзом любви. Я желал сего; но те, которые враждовали на меня прежде, вменили меня ни во что, не оказали никакого внимания к моим советам. И о если бы только не вооружились они против Троицы, в Которую мечут тучи стрел!

Ты Сама, Троица, прекрати брань! Никого да не уязвит сия зловредная брань; а напротив того положи добрый конец моим трудам, дав возрастать правому о Тебе учению!

Прости, знаменитый храм Анастасии! Ты, посредством моих слов, опять воззвал к жизни умершую веру. И умирая, не забуду о тебе, но буду поставлять тебя на ряду с превосходней­шими храмами, умоляя Троицу о чадах моих.

К себе самому

Много, очень много случается перенести человеку с течением времени. Но что ни посылает правящий нашею жизнью Бог, все это сносно. Сколько бед претерпел я в чужом городе, принеся в дар слово свое, чтоб поддержать падающее учение! Похвалю, если скажут о них другие. Но и говорят уже многие, как чужие, так и любители высокоуважаемой мной веры. Ибо доселе ничто не приводило в такое колебание целую землю, как дерзновение, с каким Духа провозглашаем Богом. Сие-то, как известно, и меня подвергло неблагорасположению друзей. Но величайшее благодарение Тебе, Блаженный, за сие прекрасное бесчестие! Ибо что для человека может быть достославнее такого бесчестия? Но что, сверх ожидания, встретил я здесь, о том сам скажу друзьям, чтобы они научились равнодушно переносить нападения зависти. Прекрасное и подлинно божественное слово изрек некогда Бог, что всякий пророк кажется достойным чести только на чужой стороне; а известное чаще всего не признается достойным и чести (Марк. 6,4). То же самое, и еще большее, очевидным образом случилось теперь и со мной. Когда, оставив чужую сторону, возвратился я в отечество, и с удовольствием увидел родную землю и любезный мне народ, тотчас пришел мне на мысль ковчег, который один избежал потопления в справедливо погибшем мире, потому что и отечество мое, когда в нем уже почти оскудевало правое учение, спас древом великий отец мой, сделав его всецелым почитателем Троицы. Сей-то народ, страждущий от безначалия, подобно кораблю, который, среди глубин лишившись кормчего, обуревается волнами, хотел я спасти от величайших бед. Пусть всякий мечет в меня камнями, потому что издавна приучен я к камням! Да, я хотел извлечь его из глубины рукой кормчего, о котором знал, что он будет сильно противостоять дыханию бури, хотя и недавно принял на себя правление делами. Этого хотелось мне, но зависть, враждебная добрым, всеми мерами воспротивилась прекрасным учреждениям. Во-первых, (кто бы мог ожидать этого?) были ко мне недобры занимающее вторые степени престола, старейшины, предводители народа — это прекрасное сонмище. Иные, кого удерживал еще малый остаток стыда, люди, подобно иным хитонам, двуличные и двуцветные, внешне стояли за меня, а внутренне были ко мне худо расположены. Впрочем, я благодарен им и за то, что скрывали неразумные свои желания. Ибо явное раболепство хуже бесчестия. Другие же не тайно, но слишком явно, были ко мне неприязненны; они устыдились бы показаться ничего не значащими в своей злобе.

О вы, кланяющиеся плоти, очевидным образом презирающие Самого Бога, чтители Веелфегора, а не истинного Владыки. Где же таинственная трапеза? Рассудите справедливо. Где хлеб, где руки, которые на головы ваши привлекли Духа? Попирайте в злобе своей и самую благодать! А народ не укоряю. Ибо что удивительного, если грешат в подобных делах, имея таких настоятелей? И при мудрых вождях с трудом можно быть совершенным.

Впрочем, не этому, дети, учил я вас некогда, хотя и не долго правил чужими удилами. Не тому учил я, чтобы презирали вы законы и слова учителя. У меня доставало еще сил и это переносить терпеливо, потому что страдание всего лучше учит терпению. Но всего более изнывало мое сердце оттого, что меня обманывали мудрые, епископы народные на словах были моими друзьями и одобряли мнение, как твердое и более им угодное чем чье-либо, а к чему клонились на самом деле, не мне о том говорить. Скажу только, что я был обманут. О, проповедуемая мной Троица! О, алтари, о, метания камнями, и все труды, какие совершил я дотоле с первоначального подвижничества! Погибла вера в Бога, погибла у людей! Куда кому обратиться, чьим стать ближним? Если светильники сделались таковыми, если свет таков, то рассуди: какова тьма?

Двукратно впадаю я в обман; и подвергаясь сему, знаю это, если только и мне дано от Бога понимать нечто. Но мучимый (кому известно это, кроме Бога?) переносил я сие, подражая (если смею сказать) Божию человеколюбию. По-видимому, я один вовсе не слышу и не вижу того, что всем открыто и явно, что видит целый мир; не вижу и не слышу, только бы оставался цвет прежнего тела, теперь уже изнемогшего и приведенного в жалкий упадок! Угодно ли это Слову, научите меня вы, мудрые; а мне кажется это не только неприятным, но и крайне злым.

От сего, как в пробитую стену или как в прорвавшуюся плотину, вторгаются все сеятели новых зловредных учений. У них явились даже и новые, злочестиво написанные скрижали. Они незаконным сечением рассекают моего великого Бога, единое, всепревосходящее деля на высшее, среднее и низшее. А как рассекают моего Бога, так рассекают и великого Богочеловека, признавая Его не имеющим ума, как будто не имел ума падший Адам, или как будто боятся они, чтобы я страданиями не был спасен совершенно. Видно, надобно одной моей коже получить спасение; а все прочее во мне, как бесчестное, оставлено Богом! У них есть и это, не знаю откуда взятое, какое-то новое иудейство — бредни о тысячелетии, порождении языческого упоения и заблуждения. Они-то, как «валцы яжцы», вторгшись в доброе стадо, не имеющее пастыря, немилосердно рвут и расхищают его, к скорби моего сердца. А я, хотя принял жезл другого стада, однако же болезную, видя уничтожение отеческих трудов. Да и почему же не болезновать кому-либо, даже рассуждающему хладнокровно? Не меня же одного воспитал какой-нибудь дуб или камень!

Пусть назовут меня лжецом и злым; однако же скажу свою мысль. И сам ты, любезнеший, который теперь с надменностью смотришь на мои страдания, насколько знаю, не свободен от болезни, хотя и думаешь о себе, что стоишь безопасно и выгодно. Зыблются башни; как же не колебаться рядом стоящему дому? Содрогаются кедры; как же оставаться в безопасности сосне? Старайся отдалить битву, если не хочешь быть к ней близким. О сих словах моих воспомнит иной со временем, когда нечего будет более делать, как только терзаться напрасно.

Что худшего пошлешь еще мне, Христос мой? Будешь ли еще пережигать меня огнем? Все приму охотно, только будь ко мне милосерден. Не долгий и не гладкий путь жизни будет еще мной пройден. А каково там?.. Как бы ни было худо — все для меня хорошо, потому что там нет двоедушия, но одна простота.

О стихах своих

Видя, что в нынешний век многие пишут речью не мерною, легко сливающеюся с пера, и большую часть времени проводят в трудах, от которых нет иной пользы, кроме пустой говор­ливости, а притом пишут весьма самовольно, так что в заклю­ченье всего является не меньше бредней, чем морского песку, или египетских скнипов, видя все сие, всего более восхитился я тою одною мыслью, чтобы, бросив всякое другое слово, держаться только словес богодухновенных, как и избегающему бури всего приятнее тихая пристань. Ибо если Писания представляют столько опор, то самая мудрая мысль—увлекшимся в худое в них же искать убежища от всякого суетного ученья. Да и как тебе, человек, пиша по дольним понятиям, изречь несомненное слово?

Но поелику совершенно невозможно отказаться от всякого слова, когда мир разделился на столько расколов, и всякий, в подкрепление своего уклонения от истины, прибегает к защите этих речей; то вступил я на новый путь слова, который хорош, или худ, но мне приятен, и употребил несколько трудов сво­их на мерную речь. У меня не было намеренья (как подумали бы многие) делом самым легким пожать пустую (как гово­рится) славу; хотя знаю, что мои противники такой способ писать назовут скорее человекоугодием; потому что большая часть лю­дей и дела ближнего меряют своею мерою. Не предпочитаю также сего божественным трудам. Мой разум никогда не отпадал столько от Бога. Что же со мною сделалось? Подивитесь, мо­жет быть, этому.

Во-первых, хотел я, трудясь для других, тем самым свя­зать мой грех, чтобы вместе и писать, и, заботясь о мере, писать не много.

Во-вторых, молодым людям, и всем, которые всего более любят словесное искусство, как бы приятное какое врачевство, хотел я дать эту привлекательность в убеждении к полезному, горечь заповедей подсластив искусством. Да и натянутая тетива требует некоторого послабления. Если тебе угодно и это, и не требуешь ничего больше; то вместо песней и игры на лире даю тебе позабавиться сими стихами, ежели захочешь иногда и позабавиться, только бы не нанес кто тебе вреда, похитив у тебя прекрасное.

В-третьих, хотя знаю, что, может быть, это и мелко, однако же подвергся я сему; не хочу, чтобы чужие имели перед нами пре­имущество в слове,—разумею это цветистое слово, хотя у нас красота в умозрении. Поэтому хотя, конечно, посмеялся я над вами, мудрые; однако же да будет мне оказана львиная милость.

В-четвертых, изнуряемый болезнью, находил я в стихах отраду, как престарелый лебедь, пересказывая сам себе вещанья свиряющих крыльев, — эту не плачевную, но исходную песнь.

Судите же теперь поэтому вы, ведающие внутреннее, если и сами отдаете преимущество мерной речи. Стихи мои вмещают в себе по большей части дельное и нечто игривое, но нет в них ни растянутости, ни излишества. А думаю, что нет также совер­шенно бесполезного; в этом, если хочешь, удостоверят тебя самые стихи. Ибо в них иное из нашего ученья, а иное из учений внешних, и это или похвала добродетелей, или осужденье пороков, или мысли, или какое-нибудь мнение, или краткие изреченья, замечательные по сочетанию речи. Если это маловажно, сделай сам что-нибудь более важное. Охуждаешь размерь стихов; и справедливо; потому что сам не наблюдаешь размера, пиша ям­бами, производя на свет какие-то выродки стихов. Какой слепец узнавал видящего? Кто, не двигаясь с места, догонял бегу­щего? Впрочем, покупая порицаемое тобою, сам знаешь, что покупаешь. Ибо что хулишь, того сам домогаешься, и даже употре­бляешь самые непомерный усилия на это, то есть, писать стихи. Или когда обличаешь, тогда родится в тебе и доверенность? Для меня всего любезнее тот, кто претерпевает кораблекрушение на суше. Вы, мудрые, ухищряетесь на нечто подобное. Не явная ли это ложь; не двуречие ли? Недавно была обезьяна, а теперь стала львом. Так легко уловляетея любовь к славе!

Впрочем узнайте, что и в Писании многое писано мерною, речью, как говорят мудрые из Евреев. Не назовешь ли размером и те бряцания струн, с которыми древние пели стройно сложенные речи, чтоб приятное, как полагаю, соделать колес­ящею для доброго, и чрез сладкопение образовать нравы? В этом уверит тебя Саул, игрою на гуслях освобождаемый от Духа. Какой же вред видишь в том, что молодые люди чрез благопристойное наслаждение приводятся в общение с Богом? Их трудно вдруг перестроить. Пусть же будет в них некоторая благородная смесь. Но когда доброе со временем окрепнет, тогда, отняв красное слово, как подпорку у свода, соблюдем в них самое доброе. Что может быть полезнее этого? И ты ревни­тель строгости, нахмуривающий брови, и самоуглубляющийся в себя, разве не подкладываешь сладостей в кушанье? За что же осуждаешь мою речь, дела ближнего измеряя своею мерою? Не сходятся между собою пределы Мидян и Фригиян; не одинаков полет у галок и орлов.