Историческое повествование. Геродот

Они разделяли это достоинство с человеком, который был первым творцом первого исторического труда в Греции. То был Геродот Галикарнасский.

Геродот. Античный бюст.

Родившись персидским подданным, но эллин по духу и плоти, Геродот умел трезво и серьезно усвоить резкую противоположность эллинства и варварства, и борьбу между эллинами и варварами положил в основу большого исторического сочинения, в котором собрал результаты целой жизни, проведенной в путешествиях и пытливых исследованиях. Он уже вполне ясно сознавал разницу между вымыслом и историей, и поэтому доискивался истины, действительности; что религия персов, в противоположность греческой, придавала важное значение правдивости, было ему известно и произвело на него глубокое впечатление. Он уже пользовался критикой для твердой установки факта и проявил замечательную справедливость в своих заключениях о людях и вещах. Можно сказать, что, в понимании чуждых национальностей (египтян, персов и многих других) он остался единичным явлением и ни один из последующих греческих историков его не только не превзошел, но и не сравнялся с ним в этом отношении. Он нашел себе отечество в Афинах, если только подобный ему исследователь может иметь отечество; умер он в Фуриях (в южной Италии), в младшей из афинских колоний, несколько лет спустя после начала злосчастной Пелопоннесской войны.

Философия

И философские исследования, впервые начавшиеся в Ионии, не прекращались в это полное независимости время; по самому своему существу, раз зародившись, этого рода исследования уже не могут быть остановлены. Наиболее замечательным из философов в этом веке был Анаксагор Клазоменский. Продолжая работу предшествовавших исследователей и доискиваясь «начала вещей» — вне чувственных ощущений, вне «обманов зрения и слуха» — стараясь определить сущность истинного бытия, он набрел на новое понятие о всеобъемлющем духе, создавшем вселенную — понятие, которое дало ему возможность вступить на новый путь исследования. Насколько смело шли этим путем исследователи того времени, проникая до последних границ человеческого сознания, доказывается не только множеством великих мужей, прославившихся в период 560–430 гг. до н. э. (Пифагор, Зенон, Демокрит, Эмпедокл, Парменид, Гераклит), но еще и тем, что тотчас по окончании этого периода и даже еще в конце его явилось весьма оригинальное философское движение — софистика, учение радикальное, отвергающее все религиозные традиции и гипотезы. Первые представители этого учения — Горгий Леонтинский и Продик Кеосский — еще принадлежали веку Перикла.

Речь Перикла

Все эти столь разнообразные стремления отражались в Афинах как в общем фокусе. Анаксагор был учителем, Фидий другом Перикла, и Геродот, читавший в Афинах в 445 г. до н. э. свой исторический труд или, скорее, некоторые его части и подготовительные работы, тоже принадлежал к числу горячих поклонников знаменитого государственного мужа. Одновременно с ними были живы и находились во цвете сил Эсхил и Софокл, и множество выдающихся людей, второстепенных и третьестепенных, во всех областях искусства и знания; а среди подрастающего поколения было опять-таки немало высокоталантливых людей. Афины того времени действительно были умственным центром Греции, а все красоты города, все художественные сооружения, великолепие театральных и музыкальных представлений, праздничных шествий и процессий — все служило могущественным средством к объединению эллинского народа, для которого Афины должны были стать столицей. Его политические мысли дошли в виде той речи, которую он держал несколько лет спустя, после начала решительной борьбы со Спартой, давно ожидавшейся Периклом. Своей речью он почтил первенцев между павшими в этой войне. Но его речь стоит в таком полном соответствии с политическим сознанием современных Периклу Афин, так полно выражает сущность всего, приобретенного человечеством до этого периода, что здесь нужно привести важнейшие места из нее.

Оратор, обращаясь в своей речи к согражданам и родственникам павших, утешает их напоминанием, «за какой город» эти мужи пошли на смерть. «Начну с предков, — так говорит Перикл, — и справедливо, и вполне пристойно в данном случае воздать им честь признательного воспоминания. Предки наши, в непрестанном чередовании друг за другом следующих поколений, жили в этой стране и мужеством, и храбростью своей сумели доныне сохранить нам страну независимой. Итак, они достойны похвалы — и еще более ее достойны наши отцы. Они, ко всему, что от предков получили, приобрели еще то выдающееся политическое положение, которым мы пользуемся, приобрели не без труда, и передали его ныне живущим. …Дальнейшее, — так продолжал он с понятной гордостью, — к их приобретению добавили мы сами, мы, стоящие в расцвете жизни, и эту жизнь во всех отношениях так устроили, что она и в войне, и в мире одинаково находит себе полное удовлетворение. …Город наш не нуждается в подражании другим в своих законах; он сам может служить образцом для всех других. Демократия наша, имеющая в виду не малое количество людей, а всех граждан, каждому дает одинаковые права, в каком бы он ни был положении; свободно живем мы в нашем государстве, как равноправные члены одного целого, и среди ежедневных наших занятий мы не сетуем на того, кто живет для своего удовольствия или устраивает жизнь по своему желанию. Добродушно относясь друг к другу в наших частных отношениях, мы однако же тщательно храним в себе истинную стыдливость, побуждающую избегать всего беззаконного в общественных делах». И далее: «Мы создали весьма много средств для развлечения ума; весь год наш проходит среди празднеств, жертвоприношений и прекрасных, благородных препровождении времени; и город наш велик, к нему притекает отовсюду все, и мы можем одинаково пользоваться всем, что здесь произрастает, и всем, что к нам приводится, как своим собственным».

Затем оратор хвалит свой город за его отношение к чужеземцам, порицает в этом смысле Спарту за ее исключительность и добавляет: «Наш город открыт для всех». И военное дело, по указанию Перикла, ведется в Афинах иначе, нежели в Спарте: «Ничто не делается у нас тайно, и при воспитании юношества не требуется никакого тягостного воздержания: мы сами любим жить и даем жить другим, и, несмотря на это, мы не теряемся в опасности и умеем встретиться с нею лицом к лицу». Весьма подробно распространяется он о военных средствах своего города, его особенности как большой морской державы, и находит, что Афины заслуживают еще удивления и во многих других отношениях: «Ибо мы любим прекрасное, не стараясь блистать им, мы занимаемся и науками, не впадая в изнеженность. Богатство мы затрачиваем там, где оно необходимо на деле, а не ради хвастовства; мы не говорим, что бедность позорит человека — позорит человека только нежелание избавиться от бедности трудом». Иные смелы потому, что не знакомы с делом, что бродят в потемках, а они, афиняне, смелы потому, что постоянно действуют с полным сознанием. «И я, сводя все воедино, скажу так: весь этот город есть школа для Эллады. …Смеем сказать, что потомство будет нами дивиться, и мы не нуждаемся в Гомере, чтобы нас воспевать. Наша смелость открыла нам доступ во все моря и во все земли, и всюду мы оставили другим по себе вековечные памятники».

Так мог обращаться этот гражданин-монарх к своему царственному городу. Он только облекал в слова то, что каждый афинянин про себя думал, что думали даже подчиненные им союзники. «Они не имеют права сказать, — говорит Перикл, — что подчиняются недостойным».

Терракотовая голова Пана

ГЛАВА ВТОРАЯ