Социальная история и историческая антропология

Понимание истории как социального взаимодействия людей проявлялось в разные времена в специфических формах, обусловленных особенностями исторического бытия. Понятно, что попытки дать развёрнутую и точную дефиницию социальной истории «на все времена» наталкиваются на непреодолимые трудности и заранее обречены на провал. Учитывая исторический характер самого понятия социальной истории как отрасли исторической науки, ключевую роль в её анализе приобретает выявление актуальных – на каждом этапе интеллектуальной эволюции – интерпретаций её предмета, формулировки центральных проблем, особого угла их рассмотрения, методов и технических приемов социально-исторического исследования.

Становление и расцвет социальной истории как ведущей исторической дисциплины справедливо связывается с интенсивным процессом обновления методологического арсенала исторической науки, развернувшимся в послевоенные десятилетия. Главной и определяющей чертой развития историографии середины XX в. было движение за аналитическую междисциплинарную историю, обогащенную теоретическими моделями и исследовательской техникой общественных наук, в противоположность традиционной истории, которая рассматривалась исключительно как область гуманитарного знания. Именно в русле этого широкого интеллектуального движения второй половины XX в. и родилась так называемая «новая социальная история», которая выдвинула задачу интерпретации исторического прошлого в терминах социологии, описывающих внутреннее состояние общества, его отдельных групп и отношений между ними.

«Новой социальной истории» предшествовала длительная стадия кристаллизации так называемой старой, или классической, социальной истории и накопления принципиальных расхождений традиционного и сциентистского подходов, которая и завершилась разрывом с историографической традицией. Если попытаться кратко сформулировать важнейшие отличительные черты социальной истории как области исторического знания, то, пожалуй, прежде всего, следовало бы отметить её удивительную подвижность и способность адаптироваться к радикальным изменениям в динамично развивающейся современной историографии. На разных этапах своего развития эта научная дисциплина неоднократно оказывалась перед необходимостью переопределения собственного предмета и обновления ставших привычными моделей исследования и обобщения.

Своей изменчивостью и восприимчивостью, определявшими логику развития «новой социальной истории» в течение нескольких десятилетий, она обязана той предельной открытости другим областям знания – исторического, гуманитарного, социально-научного, – которая заложена в самой природе её интегрального объекта познания.

В 1960-е – начале 1970-х гг. стремление к изучению социальных отношений проявлялось в рамках историко-социологических исследований, а в понимании самой социальной истории превалировал идеал тотальности, ориентировавший на изучение общества как целостности. Именно в эти годы возрождается интерес к исторической и сравнительной социологии, а также к наследию Макса Вебера, который успешно сочетал конкретно-исторический, сравнительно-типологический и идеально-типический методы рассмотрения общественных процессов (т. е. исторический и социологический подходы) и рассматривал историю и социологию как два направления научного интереса, а не как две разные дисциплины. В 1970-е – начале 1980-х гг. бурный рост «новой социальной истории» и её субдисциплин, как и всей «новой исторической науки», происходил на достаточно эклектичной методологической основе, но в это время значительно расширилось само понятие социальной истории: наряду с классами, сословиями и иными большими группами людей она сделала предметом своего изучения социальные микроструктуры: семью, общину, приход, разного рода другие общности и корпорации, которые были столь распространены в доиндустриальную эпоху. Прямолинейному классовому подходу была противопоставлена более сложная картина социальных структур, промежуточных слоев и страт, позволявшая тоньше нюансировать характер социальных противоречий, политики государства, роли религии и церкви, различных форм идеологии. Позитивным моментом явился и постепенный отход от классического факторного анализа (как в монистическом, так и в плюралистическом его вариантах). Принципиальной исходной установкой стал взгляд на общество как целостный организм, в котором все элементы взаимодействуют в сложной системе прямых и обратных связей, исключающей возможность редукции и нахождения какого-либо одного, пусть даже относительно независимого, фактора, способного определять всё историческое развитие.

Однако в целом социально-научные теории, облегчающие анализ структур и процессов, оказались неспособны связать его с изучением деятельности субъектов истории. Новое направление поиску придало введение в социальную историю подходов, заимствованных из антропологии и социальной психологии, причём в середине 1970-х – начале 1980-х гг. на авансцену междисциплинарного взаимодействия вышла культурная антропология.

Именно под её растущим влиянием происходит явный сдвиг интересов социальных историков от исследования объективных структур и процессов к изучению культуры в её антропологической интерпретации, т. ё. к реальному содержанию обыденного сознания людей прошлых эпох, к отличающимся массовым характером и большой устойчивостью ментальным представлениям, символическим системам, обычаям и ценностям, к психологическим установкам, стереотипам восприятия и моделям поведения.

Показательно, что критика истории ментальностей на рубеже 1970–1980-х гг. была, по существу, направлена на превращение её в социальную историю. Это проявлялось в признании социальной дифференцированности культурного поведения и субординации ментальных комплексов, а также в отрицании их автономной динамики и требовании соединения истории ментальностей с историей структур посредством нахождения диалектических взаимосвязей между объективными условиями жизни и способами их осознания. Реконструкция характерной для данной человеческой общности картины мира или совокупности образов, представлений, ценностей, которыми руководствовались в своем поведении члены той или иной социальной группы, всё более воспринималась как неотъемлемый компонент анализа социальной системы и как необходимое звено, позволявшее связать исследование социальной среды с анализом деятельности. Особое внимание в объяснении формирующих социальную реальность человеческих действий, исторических событий и явлений стало уделяться содержательной стороне сознания действующих субъектов, в первую очередь их представлениям о взаимоотношениях между разными общественными группами, о социальной иерархии и о своём месте в ней. В такой интерпретации история ментальностей, по существу и даже по формулировке ключевых проблем, превращалась в социальную историю ментальностей.

В поисках информации, содержавшей достоверные, хотя и косвенные сведения о неотрефлектированных представлениях, социокультурных стереотипах людей прошлого, социальные историки стали также активно заимствовать специфические методы и познавательные приёмы антропологов, разработанные для раскодирования чуждых и непонятных европейцу культур далёких племен (методики истории жизни и семейной истории, или истории рода, анализ эпизода, события и др.). Так, вслед за социологическим в современной историографии произошёл антропологический поворот: главное русло междисциплинарного взаимодействия было переведено в плоскость исторической антропологии.

Антропологическая ориентация выразилась, в частности, в проецировании на социальную историю центральных задач антропологии – постижения субъективных ментальных миров членов той или иной социальной группы и выяснение системы идей и понятий, лежащей в основе любого человеческого действия.

1970–1980-е гг. стали периодом бума отдельных социально-исторических исследований, совершивших подлинный прорыв в области изучения индивидуальных и коллективных поведения и сознания. Радикальное изменение самой проблематики исследования, направленного на выявление человеческого измерения исторического процесса, потребовало решительного обновления концептуального аппарата и исследовательских методов и привело к формированию новой парадигмы социальной истории, которая включила в свой предмет сферу человеческого сознания как неотъемлемую структуру социальной жизни.

Одновременно развивалась ожесточенная полемика между наиболее активными сторонниками и теоретиками социально-структурной истории, с одной стороны, и исторической антропологии, с другой. Сторонники и теоретики последней обвиняли представителей социально-структурной истории в игнорировании гуманистической стороны истории и призывали отказаться от надличностных (или безличных) структур и процессов и повернуться лицом к обычному человеку. Так, в социально-исторических исследованиях сложилась ситуация отнюдь не мирного сосуществования двух парадигм: социологически ориентированной социально-структурной истории и антропологически ориентированной истории социально-культурной. Однако инициативу постепенно захватила антропологическая история, или историческая антропология, которая, поставив перед собой задачу синтеза всей исторической действительности в фокусе человеческого сознания (в субъективной реальности), в свою очередь, выступила с претензией на последнюю истину и безраздельное господство в новейшей историографии.

Начав с народных низов, антропологическая история постепенно включила в свой предмет поведение, обычаи, ценности, представления, верования всех социальных классов и групп, независимо от их положения в общественной иерархии (включая отражение меры взаимного противостояния в их представлениях друг о друге), причём интересы историков, не ограничиваясь наиболее устойчивыми и всеобщими стереотипами обыденного сознания, распространялись и на обширный слой более изменчивых социокультурных представлений, во многом специфичных для разных социальных групп.

Включение в исследовательский проект новой задачи реконструкции глубинной программы всех видов человеческой деятельности, заложенной в культурной традиции социального универсума, стало несомненным достижением антропологического подхода к социальной истории. И хотя центральный для исторического объяснения вопрос о механизме изменений в сфере сознания оставался нерешённым, антропологическая ориентация открыла пути выхода социальной истории на новый уровень познания.

В 1980-е гг. социальная история стала ведущей областью конкретных исследований «новой исторической науки»: большинство новых областей междисциплинарной историографии переплетались именно в её русле. Группа дисциплин была обязана своим происхождением развитию массовых общественных движений, нуждавшихся в формировании исторического самосознания и стимулировавших интерес к прошлому угнетённых и эксплуатируемых слоев населения, народов «без истории» или «спрятанных от истории». Движение за «историю снизу», или народную историю, которое сыграло решающую роль в обогащении социальной истории и переопределении её предмета, привело, в частности, к выделению таких субдисциплин, как «новая рабочая история», «история женщин», «крестьянские исследования» (главным образом, по истории стран Азии, Африки и Латинской Америки) и др. Одновременно организационно оформились объединённые по исследовательским методикам «локальная» и «устная» истории.

В процессе становления новых субдисциплин росло разнообразие сюжетов и форм исследования, в тех или иных параметрах покрываемых «зонтиком» социальной истории. При этом большинство новых областей междисциплинарной истории, взаимно перекрывая смежные области, охватили всё широкое пространство социальной истории и одновременно перекинули своеобразные мостки к смежным гуманитарным и социальным дисциплинам. Но в отсутствие теоретически проработанного основания для обобщения данных, полученных при исследовании всё более дробившихся новых междисциплинарных объектов, перспективы ожидаемого синтеза становились всё более туманными.

Очередная смена научных ориентиров – антропологический поворот – не сопровождалась необходимой теоретической работой, которая могла бы способствовать практическому «присвоению» достижений различных исследовательских подходов. Ничто не свидетельствовало не только о согласии относительно будущей программы междисциплинарного синтеза, но и о наличии внутридисциплинарного консенсуса по самым принципиальным вопросам.

Представители разных направлений в области социальной истории с самого начала расходились в понимании её предмета и методов. Теоретико-методологические и идейно-политические разногласия обусловили и различные подходы к содержанию, задачам исследования и общественной функции социальной истории. Одни исследователи, рассматривая социальную историю как промежуточную область между историей экономической и политической, ограничивали её задачу изучением социальной структуры в узком смысле слова, то есть социальных ячеек, групп, институтов, движений (так называемая социально-структурная история). Другие стремились постичь человеческое общество в его целостности, исследуя социальные связи между индивидами в духе «тотальной» истории «школы "Анналов"» или «истории общества как системы».

В этом контексте складывались научные программы, отражавшие представление об интегративной природе социальной истории и в то же время по-разному интерпретировавшие её внутреннее содержание и основание синтеза. В дискуссиях 1970-х – начала 1980-х гг. ярко проявились различные тенденции в определении предмета и содержания социальной истории. Решение вопроса о статусе социальной истории наталкивалось не только на различия в субъективных оценках. Существовали объективные трудности, связанные с тем, что всё, что имеет отношение к людям, – межчеловеческие, межличностные связи, – социально; сфера социального интегративна по сути и поэтому плохо поддается вычленению. В соответствии со сложившимися противоречивыми представлениями о статусе и предмете социальной истории последняя выступала, с одной стороны, как область исторического знания об определенной сфере исторического прошлого, и, прежде всего как область знаний о всевозможных сферах социальных отношений и активности людей, а с другой – как особая, ведущая форма существования исторической науки, построенной на междисциплинарной основе. Эти противоречия не могли не распространиться и на сферу практической методологии, обсуждение принципов которой отличалось особой остротой.

Все больше и чаще критиками (как извне, так и в среде самих социальных историков) отмечались следующие негативные моменты: механическое заимствование социологических, экономических и других теорий, методов, моделей и концепций, привязанных к вполне определённой проблематике той или иной общественной науки и безразличных к историческим изменениям; неадекватное применение методик структурного и количественного анализа, абсолютизация технических приёмов исследования (квантификации, методики устной истории, антропологического метода насыщенного, или максимально детализированного, описания и т. д.).

В отсутствие специальных теоретических разработок подмена исторической методологии техническими приёмами исследования, ориентированными на познание явлений современного мира или так называемых «неподвижных культур», отказ от создания собственных концепций, учитывавших исторический контекст и динамику развития и т. п., – всё это служило серьёзным тормозом для развития социальной истории и «новой истории» целом. Критическим атакам подверглись и исследовательский инструментарий, и содержательная сторона, и способ изложения «новой социальной истории». Особенно это касалось бесконечной фрагментации объекта исследования, сложившейся традиции проблемного изложения материала и намеренного отторжения вопросов политической истории. Последнее, впрочем, в значительной мере было сглажено усилиями историков ментальностей, которые связали политическую историю с социальной посредством концепции политической культуры, включавшей в себя представления о власти в массовом сознании и отношение к политической системе и её институтам.

В 1980-е гг. остро встал вопрос о том, как соединить разрозненные результаты научного анализа различных явлений, структур и аспектов прошлого в последовательное целостное изложение национальной, региональной, континентальной или всемирной истории. Вполне естественно было искать способ комбинации анализа общества и исследования культуры в задававшей познавательные ориентиры антропологической науке, но в ней самой не утихали многолетние споры о соотношении предметных полей социальной и культурной антропологии (как и между категориями общества и культуры). Последствия конфликта между социальной и культурной антропологией негативно сказались на обеих дисциплинах. Ситуация подсказывала: выход может быть найден лишь в отходе от альтернативных решений. Воссоединение этих двух перспектив антропологического анализа в контексте исторического исследования выглядело чрезвычайно многообещающим. Одновременно росло осознание взаимодополняемости новых междисциплинарных и традиционных исторических методов, которые сохранили свое центральное место в исследовательской практике.

В дискуссиях середины 1980-х гг. социальная история всё решительнее заявляет о своих правах на особый статус, всё более настойчиво её представители подчеркивают интегративную функцию социальной истории в системе исторических дисциплин и ставят на повестку дня задачу синтеза исследований различных сторон и процессов исторического прошлого и его объяснения, всё громче звучит призыв к преодолению антитезы сциентистской и гуманистической тенденций, структурного и антропологического подходов, системного и динамического видения исторического процесса. Интегративная тенденция проявлялась в то время во всех субдисциплинах социальной истории и в историографии всех западных стран, хотя и не совсем равномерно.

Развитие социальной истории в разных странах имело специфические черты, которые отражали, с одной стороны, особенности соотношения различных традиций в национальных историографиях, а с другой – специфику влиявших на её развитие внешних факторов. Например, в числе факторов, придавших характерные черты социальной истории в Англии, следует назвать авторитет и активность социальных историков марксистской ориентации; вековые традиции различных школ локальной истории и исторической географии, внесших немалый вклад в исследование динамики взаимодействия человека и его природно-социальной среды; мощное влияние английской социальной антропологии, обладавшей богатейшим практическим опытом. И, наконец, последнее по порядку, но отнюдь не по значению: соединение непреходящей популярности истории семьи, родной деревни, прихода, города у многочисленных энтузиастов-непрофессионалов с развернутым историками-социалистами широким движением за включение любительского краеведения в контекст народной истории, сделавшее «социальную историю снизу» важным элементом массового исторического сознания.

Заимствование проблематики и методов социальной антропологии сыграло особенно важную роль в развитии «новой социальной истории» в Великобритании. Смычка историографии и социальной антропологии произошла в значительной степени благодаря усилиям ведущих социальных антропологов, которые активно выступали в пользу взаимодействия двух дисциплин, а точнее – за оснащение «теоретически отсталой» историографии концепциями и методами, отработанными в полевых исследованиях различных этнических общностей на окраинах современного мира. Комплексный анализ локальных сообществ традиционного типа, моделирование и типологизация внутри межгрупповых социальных взаимосвязей и другие методы социальной антропологии использовались историками применительно к собственному объекту исследования – локальным общностям прошлого. История народной культуры, ставшая своеобразным английским эквивалентом французской истории ментальностей исследовала проблемы обыденного сознания на основе социально-антропологического подхода и использования фольклорных и локально-исторических источников. Она ввела в научный оборот огромный источниковый материал, характеризующий особенности духовной жизни и поведения людей, с локально-региональной и социально-групповой спецификациями.

«Новая локальная история» и микроистория

Наиболее перспективный путь к осуществлению проекта социоистории, включавшей в свой предмет социальные аспекты всех сторон исторического бытия человека, открылся в «новой локальной истории». Весомые результаты дали, в частности, комплексные исследования по истории семьи, которые осуществлялись в рамках локального социального анализа, позволявшего наблюдать все общественные связи и процессы в их естественной субстратной среде. В период 70–80-х гг. XX в. появляется всё больше локально-исторических работ, нацеленных на всестороннее изучение той или иной локальной общности как развивающегося социального организма, на создание её полноценной коллективной биографии. Коллективная биография локальной общности стала главным методом «истории снизу», объединившим различные субдисциплины социальной истории: его реализация предполагала комбинирование демографического и локального анализа, с включением социокультурного аспекта. В многочисленных исследованиях в области локальной истории, главным образом истории отдельных деревень и приходов в средние века и в начале нового времени, анализировались не только основные демографические характеристики, структура семьи и домохозяйства, порядок и правила наследования собственности, системы родственных и соседских связей, но и социальная и географическая мобильность, социальные функции полов, локальные политические структуры и социально-культурные представления.

Проведённые исследования продемонстрировали два главных сложившихся в «новой локальной истории» подхода к изучению человеческих общностей. Первый из них подходит к решению проблемы со стороны индивидов, составляющих общность, и имеет предметом исследования жизненный путь человека от рождения до смерти, описываемый через смену социальных ролей и стереотипов поведения и рассматриваемый в контексте занимаемого им на том или ином этапе социального жизненного пространства. Второй подход отталкивается от раскрытия внутренней организации и функционирования социальной среды в самом широком смысле этого слова: включая исторический ландшафт, отражающий физическую реальность локального мира, социальную экологию человека, микрокосм общины, многообразие человеческих общностей, неформальных и формальных групп, различных ассоциаций и корпораций, и выявляет их соотношение между собой, а также с социальными стратами, сословными группами, классами.

При этом используется вся совокупность местных источников, фиксирующих различные аспекты деятельности индивидов.

В конечном счёте, речь идёт о соотношении между организацией жизни в локальной общине, которая функционирует главным образом как форма личной, естественной связи людей, и социально-классовой структурой, фиксирующей качественно иной, вещный характер социальных отношений. Локально-исторические исследования этого типа значительно расширили возможности комплексного подхода в историческом исследовании. Его сторонники обоснованно исходили из того, что реальность человеческих отношений может быть понята лишь в их субстратной среде, в рамках социальной жизни, приближенных к индивиду, на уровне, непосредственно фиксирующем повторяемость и изменчивость индивидуальных и групповых ситуаций, но при этом прекрасно осознавали всю условность вычленения изучаемого объекта из окружающего его социума.

Локальные исследования, которые иногда справедливо называют микрокосмическими, оказались способны выполнять роль первичных блоков в более амбициозных проектах социоистории. Уже к началу 1980-х гг. многочисленные локальные исследования по отдельным периодам истории подготовили обновленную, гораздо более совершенную базу для обобщений на национальном уровне. Одна из самых удачных попыток нового синтеза была предпринята известным британским историкомКИТОМ РАЙТСОНОМ в обобщающем труде «Английское общество: 1580 – 1680 гг.» (1982). Центральное место в его теоретической конструкции, охватывающей три элемента – семью, локальную общность и систему социальной дифференциации национального масштаба, – заняла локальная община, включающая в свой «силовой контур» семьи, элементы социально-классовой структуры, другие фрагменты социального целого и представляющая собой пространственно идентифицируемое выражение общественных отношений. Показательно, что предложенная Райтсоном интегральная модель «новой социальной истории» Британии была изначально ориентирована не на выведение среднего или типичного пути развития, а на максимальный учёт всех региональных вариаций в их специфической связи с национальным целым.

Дальнейшая разработка этого подхода другим ведущим британским социальным историком ЧАРЛЗОМ ФИТЬЯН-АДАМСОМ привела к созданию новой теоретической модели, которая учитывала социально-пространственные структуры разного уровня и различной степени интеграции: ядро общины; общину как целое (сельскую или городскую); группу соседских общин; более широкую область с общей социокультурной характеристикой; графство; провинцию, регион.

В основу этой модели была положена концепция социального пространства, охватывающего различным образом ограниченные и частично перекрывающие друг друга сферы социальных контактов. Так была намечена перспектива методологической стыковки социальных макро- и микроисторий в космосе промежуточных социально-пространственных структур.

Микроподходы получили наиболее широкое распространение и последовательное развитие именно в рамках нового типа локальной истории, основанного на максимальной детализации и индивидуализации исследуемых объектов. Микроподходы становились всё более привлекательными, по мере того как обнаруживалась неполнота и неадекватность макроисторических выводов, ненадёжность среднестатистических показателей, направленность доминирующей парадигмы на свёртывание широкой панорамы исторического прошлого в узкий диапазон ведущих тенденций, на сведение множества вариантов исторической динамики к псевдонормативным образцам. Уход на микроуровень в рамках антропологической версии социальной истории изначально подразумевал перспективу последующего возвращения к генерализации на новых основаниях (что ориентировало на последовательную комбинацию инструментов микро- и макроанализа), хотя и с отчётливым осознанием труднопреодолимых препятствий, которые встретятся на этом пути.