ВЕЙЛЬ (Weyl) Герман (1885—1955) — математик и философ, член Национальной Академии Наук США, лауреат Международной премии имени Лобачевского (1927).

ВЕЙЛЬ (Weyl) Герман (1885—1955) — математик и философ, член Национальной Академии Наук США, лауреат Международной премии имени Лобачевского (1927). Образование получил в Геттингенском Универ­ситете (1908). Профессор математики Политехничес­кого Института в Цюрихе (Швейцария, 1913—1930), Геттингенского Университета (Германия, 1930—1933), Принстонского Института перспективных исследова­ний (США, с 1933). Главные труды (в философии): "Континуум" (1918), "Пространство. Время. Материя" (1918), "Философия математики и естественных наук" (1922 — издание в Германии; 1934 — издание в СССР под названием "О философии математики" в виде сборника статей с сокращениями; 1949 — издание в США), "Теория групп и квантовая механика" (1928), "Разум и природа" (1934), "Математика и логика" (1946), "Полвека математики" (1951), собрание науч­ных трудов (1968, Берлин, в 4 тт.). Главные направле­ния исследований: алгебраическая теория чисел, тео­рии функций, интегральных и дифференциальных уравнений; проблемы симметрии. Основополагающие результаты достигнуты В. в направлении теории не­прерывных групп и их представлений с приложениями в современной математической физике и геометрии. В. принадлежит основополагающая концепция о клас­сификации физических объектов по свойственным им группам симметрии (1928, независимо от В. эту идею выдвинул Е.Вигнер, получивший за нее Нобелевскую премию по физике (1963), уже после ухода В. из жиз­ни). В. — автор самого первого и наиболее выдающе-

гося учебника по общей теории относительности ("Пространство. Время. Материя"), содержавшего так­же физические идеи, которые оказали определяющее влияние на развитие физических наук. Согласно В., математику многие выдающиеся мыслители рассмат­ривали как нечто, "далеко выходящее за пределы эмпи­рических данных или рациональных дедуктивных умозаключений". Одним из оснований для этого яви­лась несводимость, например, иррациональных и от­рицательных чисел (как достаточно элементарных по­нятий) ни к дедукциям из эмпирических данных, ни к объектам, заведомо существующим во внешнем мире. При этом В. писал по поводу "вечных истин": "Геделю, с его истовой верой в трансцендентальную логику, хо­чется думать, что наша логическая оптика лишь не­много не в фокусе, и надеяться, что после небольших коррекций мы будем видеть четко, и тогда всякий со­гласится, что мы видим верно. Но того, кто не разделя­ет этой веры, смущает высокая степень произвола в си­стеме Z /Цермело — C.C./ или даже в системе Гильбер­та... Никакой Гильберт не сможет убедить нас в непро­тиворечивости на вечные времена. Мы должны быть довольны, что какая-нибудь простая аксиоматическая система математики пока выдерживает проверку на­ших сложных математических экспериментов. Если на более поздней стадии появятся расхождения, то мы еще успеем сменить основания" ("Философия матема­тики и естественных наук"). В. также отмечал по это­му поводу, что "Бог существует, поскольку математика, несомненно, непротиворечива, но существует и дья­вол, поскольку доказать ее непротиворечивость мы не можем". В. по проблемам оснований математики ут­верждал (1940), что "несмотря на наше критическое озарение (а может быть, благодаря ему), мы сегодня менее, чем когда-либо раньше, уверены в основаниях, на которых зиждется математика", а вопрос об основа­ниях математики и о том, что представляет собой в ко­нечном счете математика, для В. оставался открытым, т.к. ему не было известно какое-либо направление, "ко­торое позволит в конце концов найти окончательный ответ на этот вопрос, и можно ли вообще ожидать, что подобный "окончательный" ответ будет когда-нибудь получен и признан всеми математиками. "Математизи­рование" может остаться одним из проявлений творче­ской деятельности человека, подобно музицированию или литературному творчеству, ярким и самобытным, но прогнозирование его исторических судеб не подда­ется рационализации и не может быть объективным". Для В. математика была не сводом точных знаний, а видом умственной деятельности, который необходимо рассматривать в исторической перспективе, т.к. "рацио­нальные конструкции и реконструкции оснований при

таком подходе предстают перед нами как попытки ис­казить историческую правду". В., как и Э.Борель, Р.Бэр и А.Лебег, выражая сомнения в применимости теоре­тико-множественных методов, тем не менее применял их прагматически и с существенными оговорками от­носительно надежности результатов: "сейчас мы ме­нее, чем когда-либо, уверены в первичных основаниях математики и логики. Мы переживаем свой "кризис" подобно тому, как переживают его все и вся в этом ми­ре. ...На первый взгляд кажется, что будто нашей по­вседневной работе он не особенно мешает. Тем не ме­нее я должен сразу же признаться, что на мою матема­тическую работу этот кризис оказал заметное практи­ческое влияние: он направил мои интересы в области, которые я считал относительно "безопасными", и по­стоянно подтачивал энтузиазм и решимость, с которой я занимался своими исследованиями. Мой опыт, веро­ятно разделили и другие математики, небезразличные к тому, какое место их собственная научная деятель­ность занимает в этом мире, в общем контексте бытия человека, интересующегося, страдающего и созидаю­щего" ("Математика и логика"). Исследования В. по основаниям математического анализа показали его ло­гическую необоснованность и необходимость пожерт­вовать некоторыми его разделами: "неконструктивные доказательства существования извещают мир о том, что сокровище существует, не указывая при этом его местонахождение, т.е. не позволяя это сокровище ис­пользовать. Такие доказательства не могут заменить построение — подмена конструктивного доказательст­ва неконструктивным влечет утрату смысла и значения самого понятия "доказательства" ... Уверенным можно быть только в том, что доказано интуиционистскими методами" ("Континуум"). В 1927 В. по поводу отно­шения Д.Гильберта к интуиционизму писал о том, что с интуиционистской точки зрения обоснованна только "часть классической математики, причем далеко не са­мая лучшая, — горький, но неизбежный вывод. Гиль­берту была невыносима мысль об этой ране, нанесен­ной математике". Исследования В. привели его к выво­ду о бессодержательности формализованной матема­тики, даже при условии доказательства ее непротиво­речивости. Классическая математика была спасена Гильбертом ценой ее формализации и основательного пересмотра содержания, что превратило ее, как писал В., "из системы с интуитивно воспринимаемыми ре­зультатами в игру с формулами по определенным, раз и навсегда установленным правилам ...Вполне возмож­но, что математика Гильберта представляет собой ве­ликолепную игру с формулами, более увлекательную, чем шахматы. Но что, спрашивается, дает такая игра нашему разуму, если ее формулы умышленно лишены

материального содержания, посредством которого они могли бы выражать интуитивные истины '?". Тем не менее, В. полагал, что в математике Гильберт, по суще­ству, ограничил свои принципы интуиционистскими. В., признавая "невыносимую громоздкость" конструк­тивных доказательств в интуционизме, тем не менее оспаривал тезис о большей силе традиционных спосо­бов построения новых математических объектов и до­казательств по сравнению с конструктивными: "При­ятно утешать себя надеждой, что сознанию откроются истины более глубокие по своей природе, чем те, кото­рые доступны непосредственно интуиции" ("Разум и природа"). В труде В. "Философия математики и есте­ственных наук" В. систематически изложил интуицио­нистские концепции математического знания. В. от­вергал аксиому сводимости (редукции) Уайтхеда — Рассела, являющуюся базисным основанием логицистского подхода в математических науках, т.к. считал, что теории Уайтхеда и Рассела строят математику на основаниях "не просто логики, а своего рода рая для логиков, снабженного всем необходимым "инвента­рем" весьма сложной структуры... Кто из здравомысля­щих людей... верит в этот трансцендентальный мир? ...Эта сложная структура требует от нас не меньшей ве­ры, чем учения отцов церкви или средневековых фило­софов-схоластов". ("Философия математики и естест­венных наук".) Суть философской критики логицистских концепций состояла в том, что если верен основ­ной тезис логицизма (согласно которому, по Куайну, вся математика сводится к логике), то "вся математика является чисто формальной, логико-дедуктивной на­укой, теоремы которой следуют из законов мышле­ния", но тогда "каким образом с помощью дедуктивно­го вывода одни лишь законы мышления могут привес­ти к описанию неисчерпаемого разнообразия явлений природы, к различным применениям чисел, геометрии пространства, акустике, электромагнетизму и механи­ке. Именно так и следует понимать критическое заме­чание В. "Из ничего и следует ничто" (М.Клайн "Ма­тематика. Утрата неопределенности"). В., следуя исто­рии математики и взглядам лидера интуиционистов Л.Э.Я.Брауэра на логику, утверждал, что классическая логика "была абстрагирована из математики конечных множеств и их подмножеств... Забыв о столь ограни­ченном происхождении, кто-то впоследствии ошибоч­но принял логику за нечто, стоящее над математикой и предшествующее всей математике, и ...без всякого на то основания применил к математике бесконечных множеств. В этом грехопадении и первородный грех всей теории множеств, за что ее и покарали антино­мии. Удивительно не то, что такие противоречия воз­никли, а то, что они возникли на столь позднем этапе

игры". Позднее В. по этому поводу скажет: "Принцип исключенного третьего может быть верным для Госпо­да Бога, как бы обозревающего единым взглядом бес­конечную последовательность натуральных чисел, но не для человеческой логики", а "логика — это своего рода гигиена, позволяющая математику сохранять свои идеи здоровыми и сильными... Неверно утверждать, что доказательство не играет никакой роли: оно сводит к минимуму риск противоречий". О понятии бесконеч­ного множества В. писал в 1946: "Последовательность чисел, которые возрастая, превосходят любой достиг­нутый ими предел ...есть многообразие возможностей, открывающихся перед бесконечностью; она навсегда останется в стадии сотворения, но не переходит в замк­нутый мир вещей, существующих в себе. Источник на­ших трудностей, в том числе и антиномий, более фун­даментален по своей природе, чем указанный принци­пом порочного круга Рассела, и состоит в том, что мы одно слепо превратили в другое. Брауэр ...показал, как далеко классическая математика, питаемая верой в аб­солют, превосходящий все человеческие возможности реализации, выходит за рамки утверждений, которые могут претендовать на реальный смысл и истинность, основанную на опыте". Математики начала 20 в. трати­ли столько энергии и времени на аксиоматизацию, что в 1935 В., признавая ее ценность, призвал к занятиям более содержательными проблемами, т.к. "аксиомати­ка лишь придает содержательной математике точность и организует ее. Аксиоматика выполняет функцию ка­талогизации или классификации". В. был уверен в том, что математика отражает порядок, существующий в природе: "В природе существует внутренне присущая ей скрытая гармония, отражающаяся в наших умах в виде простых математических законов. Именно этим объясняется, почему природные явления удается пред­сказывать с помощью комбинации наблюдений и мате­матического анализа. Сверх всяких ожиданий, ...мечта ...о существовании гармонии в природе находит все новые и новые подтверждения в истории физики". При этом В. совершенно не исключал того, что именно меч­та о гармонии Вселенной "вдохнула жизнь в научное мышление", т.к. наука могла бы погибнуть без "транс­цендентальной веры в истинность и реальность и без непрерывного взаимодействия между научными фак­тами и построениями, с одной стороны, и образным мышлением — с другой" ("Философия математики и естественных наук"). Чистая математика в представле­ниях В. обладала "нечеловеческим свойством звездно­го света — сверкающего, яркого, но холодного". Ти­пичному представителю интуиционизма в матема­тике, В. тем не менее была близка концепция сужде­ния о правильности математики по степени приме-

нимости ее к физическому миру: "Насколько убеди­тельнее и ближе к фактам эвристические аргументы и последующие систематические построения в общей теории относительности Эйнштейна или в квантовой механике Гейзенберга—Шредингера. Подлинно реали­стическая математика наряду с физикой должна вос­приниматься как часть теоретического описания еди­ного реального мира и по отношению к гипотетичес­ким обобщениям своих оснований занять такую же трезвую и осторожную позицию, какую занимает фи­зика" ("Философия математики и естественных наук"), причем и теоремы в математике, и утверждения в фи­зике "могут быть формально не обоснованными, но экспериментально проверяемыми гипотезами. Иногда они подлежат пересмотру, но надежным критерием их правильности служит их соответствие реальности". Построения математического ума для В. являлись "од­новременно и свободными и необходимыми. Отдель­ный математик свободен как угодно определять свои понятия и устанавливать свои аксиомы как ему угодно. Но вопрос: заинтересует ли он своих коллег-математи­ков продуктами своего воображения? ...некоторые ма­тематические структуры, развившиеся благодаря уси­лиям многих ученых, несут печать необходимости, ко­торая не затрагивается случайностями их историческо­го появления". В ответ на замечания, что интуицио­низм не затрагивает вопросы о применениях математи­ки в естественных науках, никак не связывает "матема­тику с восприятием", В. писал: "Всякому, кто хотел бы по-прежнему верить в истинность математических ут­верждений, в истинность, основанную на опыте, при­дется принять критику, которой подверг основания ма­тематики Брауэр" ("Полвека математики"). Будущее математических наук во все времена их развития нико­му не внушало особых надежд, т.к. их природа никог­да не была понятной полностью. Однако, как писал М.Клайн, математика продолжает бороться с пробле­мами, возникающими в ее основаниях.

C.B. Силков

ВЕНСКИЙ КРУЖОК — группа ученых и фило­софов, в 1920-е ставшая центром разработки идей ло­гического позитивизма.

ВЕНСКИЙ КРУЖОК — группа ученых и фило­софов, в 1920-е ставшая центром разработки идей ло­гического позитивизма. В.К. был организован в 1922 Шликом на основе семинара при кафедре философии индуктивных наук Венского университета ("кафедре Маха").В В.К. входили: Карнап, Нейрат, Ф.Вайсман, Г. Фейгль, Гёдель, Г. Хан, Ф. Кауфман и др. После того, как В.К. получил международное признание, с ним стали сотрудничать Э. Нагель (США), Айер и др. Уча­стники В.К. выдвинули программу создания новой на­учной философии на основе идей Маха и "Логико-фи­лософского трактата" Витгенштейна. Главной целью

этой философии, являвшей собой платформу В.К., пра­вомерно полагать программу достижения единства знания о мире в контексте переосмысления традицион­ных максим метафизики. Используя элементы тради­ционного эмпиризма в духе Юма, идеи Маха о том, что научными являются лишь высказывания о наблюдае­мых феноменах, а также тезис Витгенштейна о том, что осмысленные предложения являются таковыми по­тому, что они описывают определенные факты, пред­ставители В.К. разработали программу обновления на­учного и философского знания. Основным инструмен­том этой теоретической реконструкции должны были выступить математическая логика и принцип верифи­кации, призванные создать совершенный язык, подоб­ный тому, который был предложен Витгенштейном в "Логико-философском трактате". Характер современ­ной им метафизики члены В.К. оценивали следующим образом: 1) теоретические системы метафизического порядка не содержат ни ложных, ни истинных предло­жений — к системам такого рода, следовательно, не приложимы стандартные критерии проверяемости; 2) существенно значимой компонентой метафизики явля­ются выступающие результатом процессов воспитания и соответствующих жизненных обстоятельств смысложизненные поведенческие установки, не подлежащие рациональному обоснованию. В свою очередь, все на­учные предложения, только и могущие фигурировать в научном знании, согласно концепции В.К., делятся на два класса: 1) предложения, не имеющие предметного содержания, сводимые к тавтологии и относящиеся к логико-математической сфере, — аналитические, ло­гические истины; 2) осмысленные предложения, сво­дящиеся к эмпирическим фактам и относимые к сфере конкретных наук — фактические истины. Прочие же предложения — или абсурдны (бессмысленны), по­скольку организованы вопреки логико-синтаксическим правилам, или все еще научно неосмысленны ("мета­физические" или философские предложения, опериру­ющие с понятиями типа "материя", "абсолют", "прин­цип" и т.п.). Научная осмысленность предложений ока­зывалась тождественной его проверяемости, в то вре­мя как значение — способу его верификации. С точки зрения представителей В.К. обретение единства зна­ния осуществимо на фундаменте логики и (как опреде­ленная совокупность принципов) включает в себя: а) установку на достижение единства знания; б) призна­ние единства языка ведущим условием объединения научных законов в цельную систему; в) признание осуществимости единства языка только лишь на базе редукции всех высказываний научного порядка к ин­терсубъективному языку протоколов; г) трактовку те­зиса о единстве знания в статусе как теоретического,

так и практического постулата. В свою очередь, прин­цип верификации предполагал критическую проверку высказываний на возможность их сведения к эмпири­ческим фактам и служил критерием отделения научно­го знания от бессмысленных (с точки зрения предста­вителей В.К.) проблем метафизики. Эти программные положения нашли выражение в манифесте В.К. "Науч­ное миропонимание. Венский кружок" (1929), который был написан совместно Карнапом, Ганом и Нейратом. В 1930-е В.К. издает несколько периодических изда­ний, среди которых журнал "Erkenntnis" ("Познание"), проводит ряд конгрессов, активно сотрудничает с дру­гими философами. К концу 1930-х В.К. прекратил свое существование в связи с гибелью Шлика и оккупацией Австрии. Идеи В.К. оказали сильное влияние на разви­тие логического позитивизма и другие виды сциен­тистских течений в США и Великобритании.

A.B. Филиппович, A.A. Грицанов

"ВЕСЕЛАЯ НАУКА" (старопровансальск. — gaya scienza) — (1) одно из самоопределений южно­французской рыцарской культуры, презентировавшей свой идеал в куртуазной поэзии трубадуров 11—12 вв

"ВЕСЕЛАЯ НАУКА" (старопровансальск. — gaya scienza) — (1) одно из самоопределений южно­французской рыцарской культуры, презентировавшей свой идеал в куртуазной поэзии трубадуров 11—12 вв. Термин "В.Н." выражает своего рода дисциплинарный характер любви трубадура к Донне как нормативной поведенческой парадигмы рыцаря (исходно сложение панегирических стихотворений супруге сюзерена вхо­дило в число обязательных требований рыцарского оммажа и вассального фуа). По формулировке Бернарта де Вентадорна, "В мире такой уж порядок: // Положе­но Донну любить, // А Донне — к любви снисходить". В куртуазной системе отсчета любовь мыслится не столько как индивидуальный личностно-субъективный психологический опыт, сколько как дисциплина ("на­ука"), которой можно овладеть, подключившись к со­ответствующей традиции. Последнее предполагает ос­воение жестко заданных норм куртуазного поведения как правил игры, соблюдение которых обеспечивает возможность пребывания в пределах куртуазного уни­версума как виртуального культурно-коммуникативно­го пространства внутри ортодоксальной христианской средневековой традиции. Дисциплинарный характер куртуазной поэзии позволил Хейзинге интерпретиро­вать творчество трубадуров в категориях игры, воз­можность чего обеспечивается наличием эксплицитно сформулированных правил куртуазного канона, с од­ной стороны, и безграничной вариабельностью порож­даемых в рамках этого канона ситуаций, с другой. Иг­ровой характер куртуазной лирики был зафиксирован в свое время и Пушкиным, отметившим в этой связи, что "истинная страсть не может выражаться триолетами". Более того, если куртуазная любовь, как "галантная"

наука, предполагает овладение так называемыми пра­вилами любви", то правила эти по своей природе ре­ально являются правилами лирического стихосложе­ния: одно из значений провансальск. amor — поэтиче­ский язык. В конечном счете любовь идентифицирует­ся для трубадура с поэзией, a ars amandi отождествля­ется с правилами творческого мастерства (сам прован­сальск. термин "трубадур" восходит к старопрован­сальск. trobar — изобретать). Позднее, в немецком миннезанге, продолжившем традиции классической провансальской куртуазной лирики, данная имплицит­ная установка трубадуров отрефлексирована и выра­жена в явном виде: "Мирская мудрость в том порука: // Любовь от неучей бежит. // Любовь — блаженная на­ука // Для тех, кто смел и даровит" (Бургграф фон Ритенбург). Что же касается веселости, то веселье и ра­дость (joi) входит в число фундаментальных рыцар­ских добродетелей, в рамках которых служить Амору — значит: "Так жить, как хочет красота, // Честь, юность, здравый смысл, учтивость, // И радость, и сладкоречивость" ("Фламенка"). Не соблюдающий требования радости и нарушивший табу на ревность перестает — вне каких бы то ни было возрастных фак­торов — и быть юным (см., например, д'Арчимбаута во "Фламенке", эволюционировавшем от молодого красавца-жениха до дряхлого ревнивого старца за два года сюжетного времени). Отсюда — типичная для трубадуров формулировка Бертрана де Борна: "А что­бы Донну молодой считали, // Достойных чтить ей по­даю совет". Аналогично, gaya scienza должна удовле­творять требованию веселости ("без радости и песни нет" у Гираута Рикьера), т.е. предполагает способность певца поддерживать мажорную эмоциональную то­нальность лирики при неблагоприятном стечении об­стоятельств и даже в случае получения от Донны отка­за ("разум ставит запрет отчаянью" у Фолькета Марсельского). Таким образом, радость в любви выступает фундаментальным парадигмальным основанием кур­туазной культуры, а ее семантико-аксиологическим обеспечением является подразумеваемое восхождение рыцаря к верховному благу и Божественной истине на путях любви к земной женщине, чья красота понята не просто как свечение благодати Творца в творении, но как безупречная презентация абсолюта в единичном (одним из оснований куртуазной культуры является ориентация на доплотиновский платонизм, транслиро­ванный в Южную Францию из арабизированной Испа­нии), с одной стороны, и как откровение — с другой: "В своем веселье сколь любовь мудра!" (Пейре Видаль). В рамках более поздней традиции в контексте посткуртуазной версии лирической поэзии в 1324 в Ту­лузе была основана "Консистория В.Н.", призванная

поощрять бюргерских эпигонов трубадуров, редуциро­вавших сложный и многоуровневый символизм клас­сической куртуазной традиции до непосредственной персонификации в образе Дамы — Приснодевы (от Донны — к Мадонне). (2) Произведение Ницше (1882), в рамках которого реализует себя стратегия "переоцен­ки всех ценностей". Важнейшим аспектом этой рабо­ты, выступившим позднее одним из центральных уз­лов преемственности в развитии философской тради­ции от модернизма к современности, явилась заложен­ная в "В.Н." программная установка на методологию языковых игр и своего рода семантический волюнта­ризм, оказавшие глубокое влияние на философию 20 в. (игровой этимологизм Хайдеггера, игровая концепция культуры Хейзинги, модель соотношения сакрального и игрового начал в истории у Р.Кайюа, трактовка игры в качестве фундаментального феномена человеческого бытия у Э.Финка, моделирование бытия интеллектуа­ла как рафинированной игры смыслов и со смыслами у Гессе и т.п.). (3) Термин, метафорически используе­мый в философии постмодернизма (введен Деррида) для обозначения собственно философии, понятой не в качестве линейно разворачивающейся кумулятивной традиции приращения абсолютного знания, но как принципиально нелинейный флуктуационный про­цесс, подчиненный игре случайностей, генерирующей открытое пространство для неограниченной игры смысла и семантического плюрализма: "игры смысла" у Делеза, "игры истины" у Фуко, универсальный "иг­ровой принцип" у Деррида и др. Согласно позиции Фуко, именно в игровом режиме должна быть выстро­ена "история истины", т.е. такая история, которая "бы­ла бы не историей того, что может быть истинного в знаниях, а анализом "игр истины", игр истинного и ложного, игр, через которые бытие исторически кон­ституирует себя как опыт, то есть как то, что может и должно быть помыслено". Неслучайно, что Фуко вы­страивает методологию исследования нелинейных ди­намик (см. Генеалогия)на основе переосмысления ницшеанской "В.Н.". (См. также Игра, Истина, Опыт.)

М.А. Можейко

ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ — один из основопо­лагающих и в то же время наименее проясненных кон­цептов философии жизни Ницше

ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ —один из основопо­лагающих и в то же время наименее проясненных кон­цептов философии жизни Ницше, используемый им для обозначения высшей формы утверждения жизни, того, как, по словам Хайдеггера, должно существовать бытие сущего, способ бытия этого сущего. Историю зарождения этой идеи точно датировал сам Ницше, со­общая время и место, когда она ему явилась — в авгу­сте 1881 во время пути из швейцарской деревушки

Сильс-Мариа в Сильвапланд, когда он присел отдох­нуть у пирамидальной скалы. Именно в это мгновение его озарила мысль, появление которой он, подобно ми­стику, предчувствовал последние несколько дней, и ко­торую он характеризовал как "высшую формулу ут­верждения, которая вообще может быть достигнута". Время в его бесконечном течении, в определенные пе­риоды, должно с неизбежностью повторять одинако­вое положение вещей. Идея В.В. означала для Ницше в этот момент возможность повторения всякого явления; через бесконечное, неограниченное, непредвидимое количество лет человек, во всем похожий на Ницше, сидя также, в тени скалы, найдет ту же мысль, которая будет являться ему бесчисленное количество раз. Это должно было исключить всякую надежду на небесную жизнь и какое-либо утешение. Однако, несмотря на всю ее безжалостность, эта идея, по мысли Ницше, в то же время облагораживает и одухотворяет каждую минуту жизни, придавая непреходящий характер лю­бому ее мгновению, непреходящему в силу его В.В. "Пусть все беспрерывно возвращается. Это есть выс­шая степень сближения между будущим и существую­щим миром, в этом вечном возвращении — высшая точка мышления!". Ницше был крайне потрясен глуби­ной открытой им идеи, которая, как он считал тогда, наделяет вечностью самые мимолетные явления этого мира и дает каждому из них одновременно лиричес­кую силу и религиозную ценность. Недаром впослед­ствии в "Ессе Homo" он зафиксирует эту мысль следу­ющим образом: "в начале августа 1881 г. в Sils Maria, 6.500 футов над уровнем моря и гораздо выше всего человеческого (6000 футов по ту сторону человека и времени)"; т.е. взгляд на мир "с точки зрения вечнос­ти". Ницше предчувствовал, что эта идея должна стать самой главной в его учении, но одновременно и наибо­лее ужасной, столь ужасной, что он с большой неохо­той вообще говорил о ней. Многие хорошо знавшие его люди, в частности Овербек, сообщали впоследст­вии, что Ницше говорил о ней шепотом (так будет го­ворить о ней Заратустра с карликом) и подразумевал под ней некое неслыханное открытие. Лу Саломе так­же вспоминала о том "незабываемом моменте", когда философ доверил ей это учение, говоря "тихим голо­сом", более того, он всячески сопротивлялся тому, что­бы обнародовать его до тех пор, пока не найдет более или менее серьезных научных подтверждений, благо­даря которым оно обязательно будет принято. С этого момента Ницше пытается обозначить для себя новые цели и задачи, обосновывая открывшуюся ему новую идею. Однако в становлении и оформлении его мыслей существенную роль, как известно, играли не только собственно интеллектуальные мотивы; как это не пара-

доксально, но вполне равнозначными, а может даже и превалирующими по степени их влияния, были здесь и другого рода составляющие — природно-климатичес­кие, биографические, физиологические и прочие. Так, в сентябре этого же года резкое ухудшение погоды приводит к обострению у Ницше болезни и появлению состояния сильной подавленности, когда дважды в те­чение двух месяцев он пытается покончить жизнь са­моубийством. Сюда можно отнести и приходящуюся на это же время неудачную любовь к Лу Саломе. Те­перь мысль о В.В. покажется ему и невозможной, и ужасающей. Уединившись на Итальянской Ривьере, он в десять недель напишет "Так говорил Заратустра" — книгу, которая была замыслена им как несущая идею В.В. Кроме герменевтически-поэтических пророчеств Заратустры, нескольких ранее высказанных намеков в "Веселой науке" и буквально одного-двух упоминаний в работах "По ту сторону добра и зла" и "Ессе Номо", мысль о В.В. больше не встречается ни в одном из на­печатанных философом сочинений. Есть, правда, дан­ные, что набросок книги под аналогичным названием ("Вечное возвращение: пророчество") присутствует в архивных материалах — "Из неопубликованных работ 1880-х годов", где Ницше планировал дать ряд науч­ных подтверждений своему учению: представить его теоретические предпосылки и следствия, его доказа­тельство, возможные последствия в случае, если к не­му отнесутся с доверием, а также некоторые предполо­жения относительно того, как с ним можно примирить­ся, размышления о его роли в истории и т.п. Однако, памятуя о вопиющих издательских вольностях, с ко­торыми отнеслись к наследию философа его сестра — Элизабет Ферстер-Ницше и те люди, которые фактиче­ски распоряжались его архивом, сегодня все еще труд­но всерьез относиться к текстам, являющимися не сформированными в литературном отношении, от­дельными и лишь посмертно опубликованными фраг­ментами. Все это не означает, что Ницше серьезно не размышлял над своей идеей, более того (о чем ниже), он даже изучал естественные науки для того, чтобы найти основательные подтверждения для своего край­не важного, как он считал, учения. Возвращаясь к ра­боте "Так говорил Заратустра", заметим, однако, что в первой ее части мысль о В.В. так и не появляется: его Заратустра не станет здесь учителем В.В., ибо он учит о сверхчеловеке. Существует ряд версий по поводу то­го, почему философ отказался (как окажется, пока только на время) от идеи Возврата. Одна из известней­ших интерпретаций принадлежит Хайдеггеру, полагав­шему, что Заратустра не мог сразу начать с этого уче­ния, что сперва он должен был стать учителем "сверх­человека", чтобы привести доныне существующее че-

ловеческое существо к его еще не осуществленной сущности и прочно установить его в ней. Однако, по мнению Хайдеггера, учить о сверхчеловеке Заратустра может только будучи учителем В.В. и наоборот; т.е. Ницше не считал его тем, кто учит двоякому и разно­му, ибо оба эти учения сопринадлежат, по Хайдеггеру, одному кругу. Что касается Делеза, то он, комментируя эту сторону проблемы, считал, что до своего выздоров­ления Заратустра еще просто "не созрел" для провоз­глашения В.В., ибо придерживался версии о возвра­щении как цикле, как возврате того же самого, ужаса­ясь от мысли о повторении всего "низкого и маленько­го", когда, вопреки всем заклятиям Заратустры, по­средственные людишки всегда будут среди нас. "— Ах, человек вечно возвращается! Маленький человек веч­но возвращается!.. А вечное возвращение даже самого маленького человека! — Это было неприязнью моей ко всякому существованию! Ах, отвращение! Отвраще­ние! Отвращение! — Так говорил Заратустра, вздыхая и дрожа...". Только открытие избирательного характера В.В. позволило ему — выздоравливающему (как счи­тает Делез) постичь радость последнего как такого бы­тия, при котором идея сверхчеловека органично увязы­вается с идеей о В.В. Сам Ницше объяснял факт отка­за от этой мысли тем, что он вдруг осознал всю невоз­можность построения и научного обоснования этой ги­потезы (что не помешает ему, однако, спустя всего лишь год вновь вернуться к ее изложению). Он напи­шет: "Я не хочу начинать жизнь сначала. Откуда на­шлись бы у меня силы вынести это? Создавая сверхче­ловека, слыша, как он говорит "да" жизни, я, увы, сам пробовал сказать да!". Будучи, таким образом, не в со­стоянии вынести всю жестокость этого символа в кон­тексте тогдашних жизненных обстоятельств, он заме­няет его доктриной сверхчеловека, объясняя эту заме­ну желанием ответить "да" на преследующий его еще с юности вопрос о том, можно ли облагородить чело­вечество. Именно идея "сверхчеловека" поможет ему утвердиться в этой надежде, составив главную идею первой части Заратустры. Ницше не удовлетворяет бо­лее мысль о В.В., которая, как кажется, навсегда ос­тавляет его пленником слепой природы; ему видится сейчас совсем другая задача — определить и напра­вить людей для установления новых смысложизненных ценностей. Воплощением такого морального иде­ала и станет эстетизированный им художественный об­раз сверхчеловека, выполняющий роль своего рода ре­гулятивной идеи, принципа деятельности и оценки всего существующего. Не вдаваясь в подробности этой идеи (см. Сверхчеловек), посмотрим, удастся ли фи­лософу до конца удержать созданный им идеал. На этом этапе вновь проявляет себя действие кажущихся