Платон: Идеальное как объективная идея

Прочитайте следующий текст и ответьте на прилагаемые к нему вопросы.

Прежде всего, необходимо отметить, что понятие «идеальное» совсем не тождественно понятию «идеал». В «Новой философской энциклопедии» смысл понятия «идеал» раскрывается следующим образом: «это 1) в общеупотребительном смысле: (а) высшая степень ценного или наилучшее, завершенное состояние какого-либо явления, (б) индивидуально принятый стандарт (признаваемый образец) чего-либо, касающийся, как правило, личных качеств или способностей; 2) в гносеологическом и научном смысле – истина; 3) в эстетическом – прекрасное; 4) в этическом смысле: в теоретическом плане – (а) наиболее общее, универсальное и, как правило, абсолютное нравственное представление (о благом и должном), в нормативном плане – (б) совершенство в отношениях между людьми или – в форме общественного идеала – такое устроение общества, которое обеспечивает это совершенство, (в) высший образец нравственной личности».

Словарная статься «Идеал» // Новая философская энциклопедия. М., 2000.

«Идеальное» в отличие от «идеала» – это предельная онтологическая категория, которая может быть определена как то, что существует, но не имеет пространственных и временных предикатов в физически-объективном смысле или, другими словами, как то, что существует в бытии, но не есть материя. В следующем отрывке из диалога «Гиппий Больший» древнегреческий философ, создатель первой законченной системы объективного идеализма ПЛАТОН устами персонажа этого диалога – Сократа – определяет, что такое «прекрасное» само по себе или, другими словами, определяет прекрасное как объективную идею, существующую независимо от каких-либо конкретных вещей.

«С о к р а т. Итак, справедливость что-то собой представляет?

Г и п п и й. Конечно.

С о к р а т. А не мудростью ли мудры мудрецы, и не в силу ли блага бывает благим все благое?

Г и п п и й. Как же иначе?

С о к р а т. И все это в силу чего-то существует? Ведь не есть же это ничто.

Г и п п и й. Конечно, это есть нечто.

С о к р а т. Так не будет ли и все прекрасное прекрасным благодаря прекрасному?

Г и п п и й. Да, благодаря прекрасному.

С о к р а т. И это прекрасное есть нечто?

Г и п п и й. Нечто. Чем же ему и быть?

С о к р а т. Так ответь мне … что же такое это прекрасное?

Г и п п и й. Значит, Сократ, тот, кто задает этот вопрос, желает узнать, что прекрасно?

С о к р а т. Мне кажется, нет; он хочет узнать, что такое прекрасное, Гиппий.

Г и п п и й. А чем одно отличается от другого?

С о к р а т. По-твоему, ничем?

Г и п п и й. Разумеется, ничем.

С о к р а т. Ну что же, наверно, тебе виднее. Однако смотри, дорогой мой: … ведь тебя спрашивают не о том, что прекрасно, а о том, что такое прекрасное.

Г и п п и й. Понимаю, любезный, и отвечу…, что такое прекрасное, и уж … меня не опровергнуть. Знай твердо, Сократ, если уж надо говорить правду: прекрасное – это прекрасная девушка.

С о к р а т. Прекрасный и славный ответ, Гиппий, клянусь собакой! Не правда ли, если я так отвечу, я дам ответ на вопрос, и ответ правильный, и уж меня тогда не опровергнуть?

Г и п п и й. Да как же тебя опровергнуть, Сократ, когда все так думают, и все, кто это услышит, засвидетельствуют, что ты прав.

С о к р а т. Пусть так, хорошо! Но, Гиппий, дай-ка я снова повторю себе, что ты сказал. …Человек спросит меня приблизительно так: «Ну, Сократ, отвечай мне: все, что ты называешь прекрасным, будет прекрасным если существует прекрасное само по себе?» Я же скажу: «Если прекрасная девушка – это прекрасно, тогда она и есть то, благодаря чему прекрасное будет прекрасно».

Г и п п и й. Так ты думаешь, он еще будет пытаться тебя опровергнуть, утверждая, что то, о чем ты говоришь, не прекрасно? Разве он не будет смешон, если сделает такую попытку?

С о к р а т. Что он сделает попытку, в этом я уверен, странный ты человек! А будет ли он смешон, сделав эту попытку, покажет будущее. Я хочу только заметить, что он на это скажет.

Г и п п и й. Говори же.

С о к р а т. Хорош же ты, Сократ! – скажет он. – Ну а разве прекрасная кобылица, которую сам бог похвалил в своем изречении, не есть прекрасное? Что мы на это скажем, Гиппий? Не то ли, что и кобылица есть прекрасное, – я разумею прекрасную кобылицу? Как же нам дерзнуть отрицать, что прекрасное есть прекрасное?

Г и п п и й. Ты верно говоришь, Сократ, ибо правильно сказал об этом бог; ведь кобылицы у нас бывают прекраснейшие.

С о к р а т. Пусть так, – скажет он, – ну а что такое прекрасная лира? Разве не прекрасное? Подтвердим ли мы это, Гиппий?

Г и п п и й. Да.

С о к р а т. После тот человек скажет (я в этом почти уверен и заключаю из того, как он обычно поступает): «Дорогой мой, а что же такое прекрасный горшок? Разве не прекрасное?»

Г и п п и й. Да что это за человек, Сократ? Как невоспитанно и дерзко произносить столь низменные слова в таком серьезном деле!

С о к р а т. Такой уж он человек, Гиппий, не изящный, а грубоватый, и ни о чем другом не заботится, а только об истине. Но все-таки надо ему ответить, и я заранее заявляю: если горшок вылеплен хорошим гончаром, если он гладок, кругл и хорошо обожжен, как некоторые горшки с двумя ручками из тех прекрасных во всех отношениях горшков, что обычно вмещают шесть кружек, – если спрашивают о таком горшке, надо признать, что он прекрасен. Как можно не назвать прекрасным то, что прекрасно?

Г и п п и й. Никак нельзя, Сократ.

С о к р а т. Так не есть ли, – скажет он, – и прекрасный горшок – прекрасное? Отвечай!

Г и п п и й. Так оно, я думаю, и есть, Сократ. Прекрасен и этот сосуд, если он хорошо сработан, но в целом все это недостойно считаться прекрасным по сравнению с кобылицей, девушкой и со всем остальным прекрасным.

С о к р а т. Пусть будет так. Я понимаю, Гиппий, что возражать тому, кто задает подобные вопросы, следует так: «Друг, разве тебе неизвестно хорошее изречение Гераклита: «Из обезьян прекраснейшая безобразна, если сравнить ее с человеческим родом»?» И прекраснейший горшок безобразен, если сравнить его с девичьим родом, как говорит Гиппий мудрый. Не так ли, Гиппий?

Г и п п и й. Конечно, Сократ, ты правильно ответил.

С о к р а т. Слушай дальше. После этого, я хорошо знаю, тот человек скажет: «Как же так, Сократ? Если станут сравнивать девичий род с родом богов, не случится ли с первым того же, что случилось с горшками, когда их стали сравнивать с девушками? Не покажется ли прекраснейшая девушка безобразной? Не утверждает ли того же самого и Гераклит, на которого ты ссылаешься, когда он говорит: «Из людей мудрейший по сравнению с богом покажется обезьяной, и по мудрости, и по красоте, и по всему остальному»?» Ведь мы признаем, Гиппий, что самая прекрасная девушка безобразна по сравнению с родом богов.

Г и п п и й. Кто стал бы этому противоречить, Сократ!

С о к р а т. А если мы признаем это, тот человек засмеется и скажет: «Ты помнишь, Сократ, о чем я тебя спрашивал?» «Помню, – отвечу я, – о том, что такое прекрасное само по себе». «Но ты, – скажет он, – на вопрос о прекрасном приводишь в ответ нечто такое, что, как ты сам говоришь, прекрасно ничуть не больше, чем безобразно». «Похоже на то», – скажу я. Что же еще посоветуешь ты мне отвечать, друг мой?

Г и п п и й. Именно это. Ведь он справедливо скажет, что по сравнению с богами род людской не прекрасен.

С о к р а т. Спроси я тебя с самого начала, – скажет он, – что и прекрасно и безобразно одновременно, разве неправилен был бы твой ответ, если бы ты ответил мне то же, что и теперь? Не кажется ли тебе, что, как только прекрасное само по себе, благодаря которому все остальное украшается и представляется прекрасным, – как только эта идея присоединяется к какому-либо предмету, тот становится прекрасной девушкой, кобылицей либо лирой?»

Платон. Гиппий Больший // Соч. в 4 т. Т. 1. М., 1990. С. 393–396

Вопросы

1. Чем отличается вопрос о том, «что прекрасно», от вопроса о том, «что такое прекрасное»?

2. Почему Сократ не согласен с тем, что «прекрасное – это прекрасная девушка»? Какие аргументы он использует, возражая Гиппию?

3. Сократ говорит, что есть «прекрасное само по себе, благодаря которому все остальное украшается и представляется прекрасным». Что он имеет при этом в виду?

4. Как, по Вашему мнению, Сократ понимает, что такое «идеальное»?

2.5. Г. Фреге: Идеальное как вневременной смысл*

Прочитайте следующий текст и ответьте на прилагаемые к нему вопросы.

Что такое смысл? Возьмем для примера следующее высказывание «7+5=12». В этом высказывании можно выделить следующие элементы: Во-первых, знаки: «7», «+», «5», «=», «12». Очевидно, что знаки случайны, выбраны нами произвольно и поэтому могли бы быть другими. Например, вместо «7» могло бы быть «VII» и т.д. Разумно спросить: «7+5=12», но чего именно? Допустим, мы считаем деньги (рубли или доллары), а может килограммы и т.п. То, что именно мы считаем, будет значением, предметной областью, на которую распространяется наш счет. Но где же смысл? И зависит ли он от того, что именно мы считаем? Смысл – это сама математическая операция, в данном случае действие сложение и его результат. Однако можно пойти и далее – вот здесь и начинается собственно философия – а как именно существует этот смысл и где? Только в голове или и вне её, объективно? Ведь я, например, раньше не знал, что «7+5=12» и когда-то никто этого не знал, но ведь смысл этого действия уже существовал до всякого знания о нем? Или нет? Вот такие и подобные им вопросы находятся в центре размышлений немецкого логика, математика и философа ГОТЛОБА ФРЕГЕ (1848 – 1925). Вот отрывки из его работ «Смысл и значение» и «Мысль: логическое исследование».

Смысл и значение

«…Некоторый знак (слово, словосочетание или графический символ) мыслится не только в связи с обозначаемым, которое можно было бы назвать значением знака, но также и в связи с тем, что мне хотелось бы назвать смыслом знака, содержащим способ данности [обозначаемого]. …У выражений «Вечерняя звезда» и «Утренняя звезда» одно и то же значение, но не смысл.

...Под «знаком» или «именем» я понимаю любое обозначение, выступающее в роли имени собственного, значением которого является определенный предмет (в самом широком смысле этого слова), но не понятие и не отношение. Обозначение одного предмета может состоять также из нескольких слов или иных знаков. Для краткости каждое такое обозначение может быть названо именем собственным.

Смысл имени собственного будет понятен каждому, кто в достаточной степени владеет языком или совокупностью обозначений, к которым оно принадлежит; однако значение имен, если таковое имеется, освещается при этом лишь с одной стороны. Всестороннее знание значения предполагало бы, что о каждом данном смысле мы могли бы сразу решить, относится ли оно к этому значению или нет.

…Правильная связь между знаком, его смыслом и значением должна быть такой, чтобы знаку соответствовал определенный смысл, а смыслу, в свою очередь, – определенное значение, в то время как одному значению (одному предмету) соответствует не только один знак. Один и тот же смысл выражается по-разному не только в разных языках, но и в одном и том же языке. …Разумеется, в совершенной совокупности знаков каждому выражению должен соответствовать лишь один определенный смысл, однако естественные языки далеко не всегда удовлетворяют этому требованию и приходится довольствоваться тем, чтобы хотя бы на протяжении одного рассуждения слово всегда имело один и тот же смысл. Пожалуй, можно сделать так, чтобы грамматически правильно построенное выражение, представляющее собственное имя, всегда имело один и тот же смысл; но имеет ли оно еще и значение – остается проблематичным. Слова «наиболее удаленное от Земли небесное тело» имеют смысл; однако очень сомнительно, имеют ли они значение. Выражение «в наименьшей степени сходящийся ряд» имеет некоторый смысл; однако доказано, что оно не имеет значения, так как для любого сходящегося ряда всегда найдется ряд, сходящийся еще медленнее. Таким образом, даже если понимается некоторый смысл, это еще не обеспечивает наличие значения.

…От значения и смысла некоторого знака следует отличать связанное с ним представление. Если значением знака является чувственно воспринимаемый предмет, то мое представление этого предмета есть внутренний образ, возникший из воспоминаний о чувственных впечатлениях и об актах моей внутренней или внешней деятельности.

…Теперь мы обращаемся к вопросу о смысле и значении целого повествовательного предложения. Такое предложение содержит некоторую мысль. Должны ли мы рассматривать эту мысль как его смысл или как его значение? Допустим, что предложением имеет значение. Если какое-то слово в нем мы заменим другим словом с тем же значением, но с другим смыслом, то это никак не может повлиять на значение предложения. Однако мы увидим, что мысль в таком случае изменится. Так, например, мысль предложения «Утренняя звезда – это тело, освещенное Солнцем» отличается от мысли предложения «Вечерняя звезда – это тело, освещенное Солнцем». Каждый, кому не известно, что Вечерняя звезда есть Утренняя звезда, может счесть одну из этих мыслей истинной, а другую – ложной. Таким образом, мысль не является значением предложения, ее следует рассматривать, скорее, как смысл предложения».

Фреге Г. Смысл и значение. Режим доступа: http://kant.narod.ru/frege1.htm

Мысль: логическое исследование

«…Что называют предложением? Последовательность звуков; однако лишь в том случае, если она имеет смысл; при этом мы не подразумеваем, что всякая последовательность звуков, имеющая смысл, есть предложение (речь идет о понятии – А.С.). И когда мы называем предложение истинным, мы на самом деле имеем в виду его смысл.

…Не давая строгого определения, я буду называть мыслью то, к чему применимо понятие истинности. То, что может быть ложно, я, таким образом, также причисляю к мысли, наряду с тем, что может быть истинно.

…Мысль – это нечто внечувственное, и все чувственно воспринимаемые вещи должны быть исключены из той области, в которой применимо понятие истинности. Истинность не является таким свойством, которое соответствует определенному виду чувственных впечатлений.

…Человек, не искушенный в философии, осознает прежде всего те вещи, которые он может видеть, осязать, одним словом, воспринимать с помощью чувств: деревья, камни, дома и т. п.; он убежден, что и другой человек может точно так же видеть и осязать то же самое дерево, тот же самый камень, которые он сам видит и осязает. В разряд подобных вещей мысль, разумеется, не входит. Может ли она, несмотря на это, обладать по отношению к людям теми же свойствами, что и такой, например, предмет, как дерево?

Даже нефилософствующий человек рано или поздно оказывается перед необходимостью признать существование внутреннего мира, отличного от мира внешнего: мира, который образуют чувственные впечатления, создания воображения, ощущения, эмоции, настроения; мира склонностей, желаний и решений. Для краткости все эти компоненты – за исключением решений – я буду в дальнейшем объединять под названием «представление» [Vorstellung].

Принадлежат ли мысли этому внутреннему миру? Являются ли они представлениями? Очевидно, что, например, решения представлениями не являются.

Чем отличаются представления от вещей внешнего мира?

1) Представления не могут быть восприняты ни зрением, ни осязанием, ни обонянием, ни вкусом, ни слухом. Предположим, я совершаю прогулку вдвоем со спутником. Я вижу зеленый луг; у меня возникает зрительное ощущение зеленого. Я обладаю этим ощущением, но я его (ощущение) не вижу.

2) Представлениями обладают; их имеют. Мы обладаем ощущениями, эмоциями, настроениями, склонностями, желаниями. Представление, которым обладает некоторый человек, составляет содержание его сознания. Луг, лягушки на нем, солнце, их освещающее, – все это существует независимо oт того, смотрю я на это или нет. Однако чувственное впечатление зеленого, которым я обладаю, возникает только благодаря мне: я являюсь его, носителем. Нам кажется несообразностью существование в мире боли, настроения или желания самих по себе, без их носителей. Ощущение невозможно без ощущающего. Внутренний мир предполагает того, внутри кого он существует.

3) Представления требуют существования носителя. Вещи же внешнего мира являются в этом отношении автономными.

Мой спутник и я убеждены в том, что мы видим один и тот же луг; однако каждый из нас обладает своим особым чувственным впечатлением зеленого. Я вижу ягоду между зелеными листьями земляники; мой спутник ее не замечает: он дальтоник. Цветовое ощущение, которое он получает от земляничной ягоды, практически не отличается от того, которое он получает от земляничных листьев. Видит ли мой спутник зеленый лист красным, видит ли он красную ягоду зеленой? Или он видит и то, и другое в одном и том же цвете, который вовсе мне не известен? Это вопросы, на которые нет ответа; это, собственно говоря, бессмысленные вопросы. Слово «красный», если оно предназначено не для указания на некоторые свойства вещей, а для обозначения чувственных впечатлений, принадлежащих моему сознанию, применимо только в области моего сознания; в этом случае сравнение моих впечатлений с впечатлениями другого человека невозможно.

…Для каждого человека невозможно сравнение чужих представлений с его собственными. Я срываю ягоду земляники; я держу ее в руке. Теперь и мой спутник видит ее, ту же самую ягоду; однако каждый из нас обладает своим собственным представлением. Никто другой не может обладать моим представлением; но многие могут видеть ту же самую вещь, что и я. Моя боль не может принадлежать никому другому. Кто-то другой может испытывать сострадание ко мне; но при этом моя боль всегда будет принадлежать мне, а его сострадание – ему. Он не испытывает моей боли, а я не испытываю его сострадания.

4) Всякое представление имеет только одного носителя; никакие два человека не обладают одним и тем же представлением.

В противном случае представления существовали бы независимо от людей.

…Теперь я возвращаюсь к поставленному ранее вопросу: является ли мысль представлением? Если мысль, которую я выражаю, например, в теореме Пифагора, может быть признана истинной как мной, так и другими людьми, то она не относится к содержанию моего сознания, а я не являюсь ее носителем, хотя и могу вынести суждение относительно ее истинности. Предположим, однако, что то, что я и какой-то другой человек считаем содержанием теоремы Пифагора, не есть одна и та же мысль. В этом случае, вообще говоря, сочетание «теорема Пифагора» было бы неуместно; следовало бы различать «мою теорему Пифагора», «его теорему Пифагора» и т. п.

…Если мысль невозможна без человека, сознанию которого она принадлежит, то это – мысль лишь этого человека и никакого другого. В этом случае невозможна и … наука, которая является общей для многих людей и в которой могут сотрудничать многие люди; вместо этого у меня будет моя наука, точнее, некоторая совокупность мыслей, носителем которых я являюсь, у другого человека – его наука и т. д. Каждый из нас будет заниматься содержанием своего сознания. Противоречие между двумя науками в этом случае невозможно; более того, споры об истине становятся праздными, такими же праздными и даже, быть может, смешными, как споры двух людей о том, настоящая ли банкнота в сто марок в той ситуации, когда каждый из спорящих имеет в виду ту банкноту, которую он держит у себя в кармане, да к тому же употребляет слово «настоящий» в особом, лишь ему одному понятном смысле.

…Итак, мы приходим, по-видимому, к тому, что мысли не являются ни вещами внешнего мира, ни представлениями.

Следует, таким образом, выделить третью область. Элементы, входящие в эту область, совпадают с представлениями в том отношении, что не могут быть восприняты чувствами, а с вещами внешнего мира – в том, что они не предполагают наличия носителя, сознанию которого они принадлежат. Так, например, мысль, которую мы выражаем в теореме Пифагора, является истинной безотносительно ко времени, истинной независимо от того, существует ли некто считающий ее истинной. Она не предполагает никакого носителя. Она является истинной отнюдь не только с момента ее открытия, подобно тому как планета, даже и не будучи еще обнаруженной людьми, находится во взаимодействии с другими планетами.

Но здесь, мне кажется, я могу предвидеть одно, несколько необычное, возражение. Я много раз предполагал, что если я вижу некоторую вещь, то и другой человек может его увидеть. Но вдруг все сущее есть лишь призрачный сон? Если моя прогулка в сопровождении спутника – лишь создание моего воображения, если мне лишь грезится, что мой спутник, подобно мне, видит зеленый луг, если все это – лишь пьеса на подмостках моего сознания, то само существование вещей внешнего мира является в этом случае крайне сомнительным. Быть может, царство вещей призрачно, и я в действительности не вижу ни вещей, ни людей, а обладаю лишь представлениями, носителем которых являюсь я один. То, что может существовать независимо от меня не в большей степени, чем, например, мое ощущение усталости, то, что является представлением, – то не может быть человеком, не может вместе со мной смотреть на луг, не может видеть ягоду, которую я держу. Но, в сущности, утверждение, что вместо всего окружающего меня мира, в котором я передвигаюсь и действую, я обладаю лишь своим внутренним миром, является абсолютно невероятным. И вместе с тем оно является непреложным следствием из того тезиса, что предметом моего рассмотрения может быть лишь то, что является моим представлением. Что должно следовать из этого тезиса, если он истинный? Существуют ли в этом случае другие люди? В принципе их существование допускается, но я не могу о них ничего знать: дело в том, что человек не может быть моим представлением, а, следовательно, если рассматриваемый тезис истинный, не может быть и предметом моего рассмотрения. И, таким образом, разрушается та основа, на которой были построены все мои рассуждения: утверждение о существовании предметов, которые могут восприниматься не только мной, но и другими людьми: ведь если даже такой предмет и обнаружится, то я не смогу ничего узнать об этом.

…Постигая или мысля мысль, мы не создаем ее, а лишь вступаем с тем, что уже существовало раньше, в определенные отношения, которые отличаются и от зрительного восприятия вещи, и от обладания представлением, моим представлением. Существует ли тогда зеленый луг? Возможно; но он будет для меня невидим. Действительно, если луг не является моим представлением, то он – согласно рассматриваемому тезису – не может быть предметом моего рассмотрения. Если же он является моим представлением, то он невидим: ведь представления невидимы. Я, конечно, могу обладать представлением о зеленом луге, но оно не будет зеленым – зеленых представлений не существует.

…Тезис, согласно которому предметом моего рассмотрения может быть лишь то, что является моим представлением, либо ложен, либо все мои знания и весь мой опыт ограничиваются областью моих представлений, подмостками моего сознания. В этом случае я могу обладать только внутренним миром, а о других людях я не буду знать ничего.

Удивительно, как переходят друг в друга противоположности в подобных рассуждениях. Возьмем, например, специалиста по физиологии чувств. Как подобает ученому-естествоиспытателю, он вначале вполне далек от того, чтобы считать своими представлениями вещи, которые он, по его убеждению, видит и осязает. Напротив, в чувственных ощущениях он склонен видеть надежнейшие источники сведений о вещах, которые существуют абсолютно независимо от его эмоций, воображения, мыслей и которые не обязательно обладают его сознанием. Нервные волокна, нервные узлы он настолько не признает содержанием своего сознания, что он, напротив, скорее склонен рассматривать свое сознание как зависящее от нервных волокон и нервных узлов. Он утверждает, что лучи света, попав в глаз, встречают на своем пути окончания зрительных нервов и вызывают в них некоторое изменение, некоторое раздражение. Оттуда нечто с помощью нервных волокон передается дальше и достигает нервных узлов. Затем, возможно, в нервной системе происходят другие процессы, и в результате возникают цветовые ощущения, которые связываются с тем, что мы, вероятно, назовем представлением о доме. Мое представление о доме отделено от дома целым рядом физических, химических, физиологических процессов. Непосредственно же с моим сознанием оказываются связанными, по-видимому, лишь процессы в моей нервной системе; причем у каждого человека, смотрящего на дерево, возникают его индивидуальные процессы в его индивидуальной нервной системе.

С другой стороны, лучи света, прежде чем попасть в мои глаза, могут быть отражены некоторой зеркальной поверхностью и начать распространяться далее таким образом, как если бы они исходили из точки, расположенной за зеркалом. Воздействие на зрительные нервы и все последующее будут в этом случае происходить точно так, как это происходило бы, если бы лучи света исходили от дерева, расположенного за зеркалом, и непосредственно попадали в глаз. В конце концов, у человека возникает представление о дереве, хотя подобного дерева в действительности не существует. Отклонение световых лучей может воздействовать на глаза и нервную систему таким образом, что вызовет представление, которое ничему не соответствует.

…Можно продвинуться еще на один шаг. Собственно говоря, раздражение зрительного нерва не дано нам непосредственно, оно является лишь предположением. Мы полагаем, что некоторая независимая от нас вещь раздражает нерв и в результате возникает чувственное впечатление; но, строго говоря, мы ощущаем только конечный этап этого процесса, который и фиксируется нашим сознанием. Разве это чувственное впечатление, это ощущение, которое мы возводим к раздражению нерва, не может иметь и других причин, подобно тому, как одно и то же раздражение может возникать в силу различных обстоятельств? Если мы будем называть это представлением, проникающим в наше сознание, то тем самым окажется, что мы ощущаем лишь представления, а не их причины. И если исследователь захочет избавиться от всего, что является только предположением, то у него останутся одни представления; все растворится в представлениях: и световые лучи, и нервные волокна, и нервные узлы, из которых он исходил. Так он, в конце концов, разрушает основы своей собственной постройки.

Значит, все является представлением? Значит, все предполагает носителя, без которого не существует представления? Я считаю себя носителем моих представлений; но не являюсь ли и я сам представлением? Я нахожусь в таком положении, как если бы я лежал на кушетке и видел увесистые носки сапог, верх брюк, жилет, пуговицы, части сюртука (особенно рукава), две руки, несколько волосков бороды, размытые очертания носа. И все же множество зрительных впечатлений, это совокупное представление – это я сам? Я нахожусь в таком же положении, как если бы я видел на этом месте стул. Стул является представлением, однако я не так уже сильно отличаюсь от него: разве я сам не являюсь точно так же совокупностью чувственных впечатлений, представлением? Но кто же в таком случае носитель этих представлений? Как мне удается вычленить одно из этих представлений и представить его в качестве носителя других представлений? Почему этим представлением является то, которое я имею обыкновение называть словом «я»? Разве я не могу с тем же успехом выбрать для этой цели такое представление, которое я обычно называю словом «стул»? (В настоящее время в рамках исследований в области нейробиологии проводятся эксперименты целью которых является создание у человека иллюзии нахождения в чужом теле. При помощи сложной системы виртуальной реальности (шлем, камеры, датчики прикосновения) удается обмануть мозг и заставить сознание воспринимать чужое тело как свое собственно. В частности, удалось заставить сознание воспринимать тело человека другого пола или другой расы как свое собственное. Однако попытка заставить сознание человека отождествить собственное тело с ящиком окончилась неудачей – В.Л.) И для чего вообще нужен носитель представлений? Если бы таковой существовал, он был бы всегда чем-то отличным от обычных представлений, имеющих носителя, чем-то самостоятельным, независимым, не допускающим никакого другого носителя. Если все является представлением, то не существует и носителя представлений. И таким образом мы еще раз наблюдаем, как противоположности переходят друг в друга. Если не существует носителя представлений, то не существует и представлений, ибо представления предполагают носителя, без которого они не могут возникнуть. Если нет господина, то не может быть и подданных. Неавтономность, которую я вынужден был признать у ощущений в отличие от субъекта ощущений, отменяется, если носителя ощущений более не существует. То, что я называл представлениями, превращается, следовательно, в самостоятельные предметы, и нет никакой причины уделять особое место тому предмету, который я называю словом «я».

Но возможно ли подобное? Может ли существовать переживание без того, кто это переживание испытывает? Чем было бы все это зрелище без единого зрителя? Может ли существовать боль без того, кто испытывает боль? Боль, бесспорно, есть объект ощущения, но и субъект ощущения сам становится его объектом. В таком случае существует и то, что не является моим представлением, но может быть предметом моего рассмотрения, моего мышления; сам я есть предмет того же рода. Но, возможно, я способен быть частью содержания своего сознания, в то время как другой его частью является, например, представление о луне? Имеет ли место такое положение, например, в том случае, когда я высказываю суждение, что я смотрю на луну? Тогда первая часть моего сознания будет обладать сознанием, а часть содержания этого сознания будет снова мной, и т. д. Но то, что я так до бесконечности вкладываюсь в себя самого, представляется все же немыслимым: ведь в этом случае должен существовать не один я, а бесконечно много. Я не являюсь своим собственным представлением, и если я нечто утверждаю о себе самом, например что я в данный момент не испытываю боли, то мое суждение имеет отношение к тому, что не является содержанием моего сознания, не является моим представлением. …Таким образом, то, о чем я делаю некоторое утверждение, не обязательно является моим представлением.

Однако мне могут возразить следующее. Когда я думаю, что в данный момент я не испытываю боли, то разве слову «я» не соответствует ничего в содержании моего сознания? И не является ли это представлением? Такое, действительно, возможно. С представлением, воплощенным в слове «я» в моем сознании, действительно, может быть связано некоторое представление. Но в этом случае оно будет таким же, как и все другие представления и я буду его носителем, как и всех других представлений. Я обладаю представлением о себе самом, но я не являюсь этим представлением. Необходимо строго различать то, что является содержанием моего сознания, моим представлением, и то, что является предметом моего мышления. Следовательно, тезис, согласно которому предметом моего рассмотрения, моего мышления может быть лишь то, что относится к содержанию моего сознания, является ложным.

Теперь уже я могу беспрепятственно утверждать, что не только я, но и другой человек способен быть самостоятельным носителем представлений. Я обладаю представлением о другом человеке, но я не смешиваю это представление с ним самим. И если я произношу некоторое утверждение о моем брате, то это утверждение относится к моему брату, а не к моему представлению о нем. Больной, который испытывает боль, является носителем этой боли; однако врач, который размышляет о причинах этой боли, не является носителем этой боли. Врачу никогда не придет в голову считать, что, введя себе обезболивающее лекарство, он тем самым устранит боль и у своего пациента.

Правда, с болью пациента может быть связано некоторое представление о ней в сознании врача; но это представление не есть боль, не есть то, на устранение чего направлены усилия врача. Представим себе, что этот врач пригласил еще одного своего коллегу. В этом случае мы должны различать: во-первых, боль, носителем которой является больной; во-вторых, представление одного врача об этой боли; в-третьих, представление другого врача об этой же боли. Это представление хотя и принадлежит к содержанию сознания обоих врачей, но не является предметом их размышлений; в крайнем случае оно может играть вспомогательную роль в их размышлениях (какую мог бы играть, например, рисунок). Оба врача имеют дело с одним и тем же предметом – с болью их пациента; носителями же этой боли они не являются. Отсюда следует, что не только вещь, но и представление может быть общим предметом мышления нескольких различных людей, не обладающих этим представлением.

Итак, дело обстоит, по-видимому, следующим образом. Если бы человек не мог выбирать в качестве предметов своего мышления то, носителем чего он не является, у него был бы только его внутренний мир, а внешний мир отсутствовал бы.

Но не основано ли это утверждение на ошибке? Я убежден, что представление, которое я связываю со словами «мой брат», соответствует чему-то, что не является моим представлением и о чем я могу высказать определенное суждение. Но не могу ли я заблуждаться? Подобные заблуждения встречаются. В этом случае мы вопреки нашему намерению впадаем в вымысел. Действительно, признавая существование внешнего по отношению ко мне мира, я подвергаю себя опасности заблуждения. И здесь я сталкиваюсь с еще одним различием между моим внутренним миром и внешним миром. У меня не может быть сомнений в том, что я обладаю зрительным впечатлением зеленого; однако у меня гораздо меньше оснований быть уверенным в том, что я вижу, например, именно лист липы. Таким образом, вопреки широко распространенному убеждению мы обнаруживаем во внутреннем мире надежность, в то время как с переходом во внешний мир сомнение нас никогда не покидает полностью. Несмотря на все усилия, вероятное во многих случаях с трудом отличимо от очевидного, так что суждение о вещах внешнего мира требует от нас некоторой смелости. И мы должны смириться даже с опасностью заблуждения, если мы не хотим стать жертвами еще больших опасностей.

Из приведенных рассуждений я делаю следующий вывод: не все то, что может быть предметом моего познания, является представлением. Я, будучи носителем представлений, сам не являюсь представлением. Теперь можно беспрепятственно признать и существование других людей, носителей представлении, подобно мне самому. И, однажды вступив на этот путь, следует признать и то, что в большинстве случаев мы имеем дело с вероятным, которое, на мой взгляд, почти не отличается от очевидного. Существовала ли бы иначе такая наука, как история? Не было бы иначе всякое учение о долге, всякое право несостоятельным? Что осталось бы тогда от религии? Да и естественные науки могли бы считаться только вымыслом, чем-то вроде астрологии или алхимии. Таким образом, рассуждения, приведенные выше и исходящие из того, что, кроме меня, существуют и другие люди, которые могут иметь общие со мною предметы рассмотрения и мышления, остаются в значительной степени в силе.