БАХТИН Михаил Михайлович (1895—1975

БАХТИН Михаил Михайлович (1895—1975) — известный русский ученый: философ, филолог, литера­туровед, теоретик культуры. Основные публикации ра­бот Б.: "Творчество Франсуа Рабле и народная культу­ра средневековья и Ренессанса" (1965, 1990), "Эстети­ка словесного творчества" (1979, 1986), "Работы 1920-х годов" (1994), "Проблемы творчества и поэтики До­стоевского" (1994) и др. Определяющее влияние на формирование философских взглядов Б. оказали фило­софские учения Канта, Кьеркегора, Марбургской шко­лы неокантианства, феноменологии. К собственно фи­лософским трактатам у Б. можно отнести только ран­нюю неоконченную работу "К философии поступка" (предположительно начало 1920-х), где он выступает с программой построения "первой философии" нового типа, которая через обращение к "единой и единствен­ной нравственной ответственности" призвана преодо­леть "дурную неслиянность культуры и жизни". Онто­логия человеческого бытия рассматривается в данной работе как онтология поступка, как учение о "единст­венном событии свершаемого бытия". Одно из цент­ральных бахтинских понятий, задающих онтологичес­кое определение человека, — понятие "не-алиби в бы­тии", также подчеркивающее ответственный характер человеческого бытия. Б. исходит из осознания актив­ной причастности бытию со "своего единственного ме­ста в бытии". Соответственно онтология человека оп­ределяется у Б. взаимоотношением между "единствен­ностью наличного бытия" и "целым бытия". Сложную

диалектику этого взаимоотношения Б. пытается прояс­нить с помощью понятий "нераздельно и неслиянно", а также с помощью различения "данного и заданного" в онтологии человека. Указанное взаимоотношение реа­лизуется, согласно Б., в изначальном акте "утвержде­ния своего не-алиби в бытии". Этим актом, по мнению Б., полагается "ответственный центр исхождения по­ступка", в результате чего "место быть" получает необ­ходимую конкретность и "инкарнированность", онто­логическую укорененность. В свете заданной таким образом онтологии на смену homo sapiens приходит "человек поступающий", выявляется онтологическая неслучайность всякого поступка, таким образом нрав­ственная философия обретает онтологические корни. Философия поступка Б. включает развернутую крити­ку "эстетического и теоретического миров" за харак­терное для них отвлечение от "нудительной действи­тельности" "единого и единственного ответственного бытия" и противопоставляет им "ответственное един­ство" мышления и поступка. При этом указанное от­влечение приводит не только к теоретической, но и к онтологической несостоятельности. Как показывает Б., эстетический мир способен породить "двойника-само­званца", чье бытие определяется Б. как "бытие лжи или ложь бытия", "ложь самим собою себе самому" ("Ав­тор и герой в эстетической деятельности"), коренящая­ся в том, что человек отвлекается (отступает) от "цент­ра исхождения поступка", которым отмечено конкрет­ное место человека в бытии. Это отступление в религи­озном (христоцентрическом) контексте осмысляется Б. как "имманентное бытию грехопадение". Заявляя, что эстетический и теоретический разум должны быть мо­ментом практического разума, Б. вводит понятия "по­ступающего мышления" и "участного мышления" и классифицирует философию на ту, в которой участное мышление преобладает "осознанно и отчетливо", и на ту, где это имеет место "бессознательно и маскированно". В работе "Автор и герой в эстетической деятель­ности" Б. предлагает позитивное обоснование эстети­ческого события. Б. показывает, что эстетическое со­зерцание, которое отвлекается от этического смысла и заданности конкретного человеческого бытия, остает­ся внутренне оправданным по отношению к другому человеку. Обозначение проблемы "я — другой", лежа­щей в основании диалогической концепции Б., можно найти уже в трактате "К философии поступка". В рабо­те об авторе и герое эта проблема получает детальное рассмотрение и опирается на такие понятия, как "вне­находимость", "кругозор" и "окружение", "я-для-себя" и "я-для-другого", "другой-для-меня" и др. Согласно Б., моя вненаходимость другому делает эстетическое отношение творчески-продуктивным, поскольку я об-

ладаю "избытком видения" по отношению к другому: мне есть чем его одарить и это дар, в котором другой, по словам Б., испытывает абсолютную нужду. Как под­черкивает Б., результатом эстетической деятельности, эстетического события становится рождение другого в новом плане бытия, определенном новыми, "трансгре­диентными" другому ценностями. Но, как уже отмеча­лось, это онтологическое приращение, будучи недо­ступным другому, требует в качестве залога мое собст­венное бытие. Чтобы сохранить позитивность эстети­ческого, необходимо вести одновременно смысловую и ценностную интерпретацию отношения "я — другой", определять эстетическое видение "помимо смысла", но тем не менее удерживать его "вместе" с ним. Б. удер­живает это место единого и единственного бытия, ког­да специально подчеркивает, что речь идет о "конкрет­ной вненаходимости меня единственного". Таким об­разом, именно по отношению к другому обнаруживает­ся единственность и "незаместимость" моего места в мире: мой дар другому исходит из моей точки зрения, укоренен в моем месте в бытии. "Эстетическое созер­цание и этический поступок, — пишет Б., — не могут отвлечься от конкретной единственности места в бы­тии". Эстетическая концепция Б. развивалась в поле­мике с "формальным методом" в искусствознании, с одной стороны, и с концепцией "вчувствования" в эс­тетике конца 19 — начала 20 в., с другой. Если первое направление вело, по мнению Б., к потере героя, то второе — к потере автора, разрушая, таким образом, художественное событие, понимаемое как событие ди­алогическое. Позднее свойственный эстетическому со­зерцанию момент завершенности был оценен Б. как на­силие, несовместимое с идеей диалогизма как живого отношения двух сознаний. В этой связи "новая художе­ственная модель мира", созданная, по мнению Б., в ро­манах Достоевского, преодолевает завершающую ав­торскую активность, монологическое сознание автора. Полифонический роман Достоевского предстает как "сочетание неслиянных голосов" в незавершимом диа­логе. Анализируя воплощенное в романах Достоевско­го художественное видение жизни человеческого со­знания, Б. делает вывод, что "само бытие человека есть глубочайшее общение. Быть значит общаться", быть на границе. Диалогический характер человеческого бы­тия, из которого исходит Б., определяет и его подход к разработке философских основ гуманитарных наук, и в частности к анализу проблемы текста в гуманитарных науках. Гуманитарные науки, поскольку они имеют де­ло с личностью, предполагают диалогическую актив­ность познающего, диалогическое движение понима­ния, которое, в свою очередь, основывается на диало­гическом контакте между текстами и на сложном взаи-

моотношении текста и контекста. Признание несконча­емого обновления смыслов в новых контекстах приво­дит Б. к различению малого времени и большого вре­мени, трактуемого как бесконечный и незавершимый диалог. В культурологическом аспекте наибольшую из­вестность получила книга Б. "Творчество Франсуа Раб­ле и народная культура средневековья и Ренессанса", в которой Б. развивает концепцию народной смеховой культуры (в противоположность культуре официаль­ной) и идею карнавала, разнообразные проявления ко­торого Б. анализирует, основываясь на принципе амби­валентности. Если в литературоведении влияние Б. очень велико, то философское осмысление его идей и концепций только начинается, причиной чему стала как биография самого Б., так и судьба его наследия. Очевидна глубокая созвучность его идей западным ди­алогистам (Бубер и др.). Вместе с тем разносторон­ность затронутой им проблематики не только оставля­ет открытым вопрос о единстве бахтинской мысли, но и делает ее способной к диалогу с самыми разнообраз­ными подходами в современной философской мысли: феноменологическими, герменевтическими, постмо­дернистскими.

Т.В. Щитцова

БАШЛЯР (Bachelard) Гастон (1884—1962) — французский философ, методолог, культуролог, психо­лог.

БАШЛЯР(Bachelard) Гастон (1884—1962) — французский философ, методолог, культуролог, психо­лог. Основоположник неореализма как направления (подхода) в философии науки. Сам Б. термином "нео­рационализм" не пользовался, обозначая свою концеп­цию (в зависимости от аспекта рассмотрения пробле­матики) интегральным рационализмом, диалектичес­ким рационализмом, прикладным рационализмом, ра­циональным материализмом, сюррационализмом. В своем творчестве Б. следовал французской рационали­стической традиции, берущей начало в работах Декар­та. Однако классический рационализм, согласно Б., нуждается в существенном переосмысливании своих оснований под воздействием произошедшей в первой трети 20 в. научной революции в естествознании (прежде всего — создания теории относительности и квантовой механики), в свою очередь, подтвердившей рационалистическую природу научного (по)знания. Несостоятельными оказались прежде всего субстанционализм классического рационализма и его априорные схемы обоснования разума, замыкавшие последний на самого себя ("мышление традиционного рационализма стремилось быть воспитанным на всеобщей основе"). Попытку преодолеть субстанционализм и априоризм классического рационализма предприняли во Франции Мейерсон и Брюнсвик, показавшие в своих работах сложную структуру организации научного (по)знания

и конституирующую роль разума по отношению к опы­ту, теории по отношению к эмпирии, но одновременно и дополнительность вторых (опыта, эмпирии) по отно­шению к первым (разуму, теории), что предполагает признание интегральной целостности (по)знания. Вос­приняв интенции своих предшественников (в частнос­ти, соглашаясь на определение своего "интегративного рационализма" как "открытого рационализма" — са­моназвание философии Брюнсвика), Б. делает их идеи в то же время предметом своей критики, усиливая (ес­ли не вводя) аспект предпосылочности и исторической изменчивости (по)знания и самого разума. Развитие (изменение) разума происходит, согласно Б., в тесном взаимодействии с развитием (изменением) науки ("скачками", через "эпистемологические разрывы" — термин самого Б. — изменяющую принципы видения реальности и требующую философского осмысления этого). Отсюда башляровская версия истории научного (по)знания, близкая по ряду позиций концепции Койре и оппонирующая неогегельянскому историцизму (прежде всего Кроче), признававшему статус научнос­ти только за философией и сводившему собственно ес­тественнонаучное знание к пустым абстракциям, по­рождаемым в псевдопознании. Другим и основным оп­понентом неорационализма Б. выступала эмпиристская, логоцистская, индуктивистская, континуалистская и кумулятивистская методология (нео)позитивизма. Претендуя на монопольный статус философии на­уки, (нео)позитивизм сводил науку в конечном итоге к калькуляции, регистрации, классификации данных не­посредственного опыта, что противоречило самим принципам "нового научного духа", на которых Б. и строил свою эпистемологию как логику и методологию научного (по)знания. Иная линия критики как (нео)позитивизма, так и классического рационализма связана с различением Б. в целостности антропо-социо-культурного бытия взаимодополняющих и неразрывно связанных друг с другом "человека дня" и "человека ночи". "Человек дня" у Б. — рациональный человек разума и знания, а его философия — это философия науки. "Человек ночи" — это человек "творческого во­ображения", человек "грезы", а его философия — это психология и поэтика познания и творчества. Испыты­вая на склоне лет "ностальгию по антропологии", ак­центируя присутствие "ночного человека" в "нашей дневной жизни", Б. исходно разводил эти две способ­ности человека, ответственные за действование на ос­нове разума и за возобновление самого разума, как разные области анализа и собственного творчества, хотя латентно они всегда были у него связаны и взаи­мообусловлены (показательно в этом плане увлечение "раннего" Б. сюрреализмом, с многими представителя-

ми которого, в частности с А.Бретоном, он был знаком, а также то, что одно из самообозначений концепции Б. — "сюрреализм"). "Сдвиг" к исследованию проблемати­ки "творческого воображения" окончательно оформил­ся у Б. во второй половине 1930-х после знакомства с психоанализом и специального изучения традиций, по­рожденных досократической философией. В работах конца 1950-х — начала 1960-х Б. существенно переос­мыслил эту проблематику (в частности, преодолел в своих построениях зависимость от психоанализа). Концептуальную целостность башляровской филосо­фии хорошо схватывает характеристика, данная ей Ж. Ипполитом, — "романтизм разума". Среди коллег Б. следует назвать Гонсета и Ж.Пиаже, также считающих­ся основоположниками неорационалистического под­хода в философии науки. Его ближайший ученик — Ж.Кангийем (учитель и коллега Фуко). Его эпистемо­логия по ряду позиций типологически близка кругу идей "позднего" Поппера и всего критического рацио­нализма. Предметом специальных исследований стало влияние идей Б. на становление структурализма, осо­бенно генетического структурализма. Благодаря вто­рой ипостаси своей философии — исследованию "творческого воображения" — Б. смог надолго оказать­ся в центре интеллектуально-культурной жизни Фран­ции (в разное время его называли "философом сюрре­ализма", признавали его влияние, наряду с Сартром, на становление "нового романа", видели в нем инициато­ра и мэтра "новой критики", что было оспорено Р.Бар­том). В нем видели даже "последнего ученика Леонар­до да Винчи", тогда как сам он самоопределял себя как "сельского философа". Для такого самоопределения есть основания в его биографии — профессионально заниматься философией Б. стал достаточно поздно, специального философского образования не получил, большую часть жизни провел в провинции. Б. начинал карьеру почтовым служащим, затем служил в армии во время Первой мировой войны. В 1912 Б. получил сте­пень лиценцианта по математике, с 1919 преподавал физику и химию в коллеже в Бар-сюр-Об (который сам в свое время закончил), начал заниматься философией. Однако только в 1927 Б. представил к защите по фило­софии диссертацию, обосновывающую идею "прибли­женного знания". Защита была отложена на год (руко­водители диссертации — А.Рейн и Брюнсвик). С 1930 Б. — профессор на факультете литературы в Универси­тете Дижона, с 1940 профессор Сорбонны, где до 1954 руководил кафедрой истории и философии науки. Па­раллельно возглавлял Институт истории науки при Сорбонне (на посту директора его сменил Кангийем). После 1954 Б. — почетный профессор Сорбонны. С 1951 — кавалер Ордена Почетного Легиона. В 1961 стал лауреатом национальной премии в области лите­ратуры. Основные эпистемологические работы Б.: "Исследование приближенного знания" (1927), "Об эволюции одной физической проблемы. Распростране­ние теплоты в твердых телах" (1927), "Индуктивное значение относительности" (1929), "Когерентный плю­рализм современной химии" (1932), "Новый научный дух" (1934, работа содержит в себе "проектную" фор­мулировку неорационализма как подхода), "Атомисти­ческие интуиции. Опыт классификации" (1935), "Диа­лектика длительности" (1936), "Исследование прост­ранства в современной физике" (1937), "Формирова­ние научного духа: вклад в психоанализ объективного познания" (1938), "Философия "не". Опыт философии нового научного духа" (1940, ключевая работа первого периода творчества Б., рефлексирующая основания его понимания неорационализма; иные версии перевода названия: "Философия "нет", "Философия отрица­ния"); "Прикладной рационализм" (1949, работа изла­гает "техническую" составляющую его концепции); "Рациональный материализм" (1953, работа содержит "последнюю" уточненную версию эпистемологии Б.) и др. Основные работы Б., посвященные исследованию проблематики "творческого воображения": "Психоана­лиз огня" (1938, закончена в конце 1937, ввела тематиз­мы "воображения" в его философию); "Вода и грезы" (1942); "Воздух и сны" (1943); "Земля и грезы воли" (1948); "Земля и грезы покоя" (1948); "Поэтика прост­ранства" (1957, работа ознаменовала собой существен­ную переформулировку проблематики теории "творче­ского воображения"); "Поэтика грез" (1960, во многом итоговая работа в рассматриваемой тематике); "Пламя свечи" (1961); "Право на грезу" (1970, сборник издан Ф.Гарсеном и содержит последние статьи и выступле­ния Б.) и др. Эра "нового научного духа" начинается, согласно Б., в 1905 с формулирования Эйнштейном принципов теории относительности, а ее становление связано с формированием физики микромира (кванто­вой механики), революционизировавших все совре­менное естествознание. Субстанциональности, стаци­онарности, очевидности и фиксированности макроми­ра были противопоставлены онтологическая неопреде­ленность, лабильность, неочевидность и невозмож­ность жесткой фиксации на уровне микромира. Эта пе­реориентация науки потребовала признания фундамен­тальной незаконченности и априорной непредзаданности познания, его динамичности и открытости, конструирующе-конституирующей роли научного знания по отношению к онтологической картине мира. Отсюда приоритетность эпистемологической проблематики в философии, первоначально концептуализированной Б. в теории приближенного знания. Последняя исходит из

того, что реальность — это объективации сложно скон­струированных инвариантных отношений элементов научных концептов, обнаруживаемые в процедурах из­мерения (что обеспечивает математике особую роль в научном знании). В результате объект (он же предмет научного познания): 1) не является непосредственной и очевидной данностью обыденного опыта (знания); 2) есть, в конечном счете, проекция, реализованный проект, перспектива определенных идей разума; 3) в таковом качестве он: а) подлежит изменению в ходе дальнейшего познания по мере возрастания точности измерений (в этом ключе Б. говорит о современном (по)знании как о "реализме десятичного знака"), б) тре­бует к себе критического отношения как научный кон­структ и как проявляющий себя "в" и "за" определен­ной исторической социокультурной данностью (в этом ключе Б. говорит о том, что современная наука имеет дело с "реальностью второй ступени". Таким образом, наше (по)знание носит принципиально "приближен­ный" характер, так как оно всегда относительно в силу принципиальной инкорпорированности в него ошибки (того, что подлежит последующему уточнению или/и устранению) — с одной стороны, и открытости позна­ния в силу нереализуемости стремления достичь идеа­ла знания, характерного для определенной эпохи, и сменяемости самих этих идеалов в различные эпохи — с другой. Из концепции "приближенного" знания выте­кали еще три принципиальные для Б. и всего неораци­онализма теоретико-методологические установки: 1) по­стулирование опосредованного (знанием) единства субъекта и объекта (тезис о "субъективном прибавле­нии" реальности); 2) понимание (по)знания как кон­цептуальной целостности всех его уровней, снимаю­щей оппозицию рационализма и эмпиризма, теории и опыта при одновременном признании доминантной (конституирующей) роли разума ("эмпиризм должен быть осмыслен, рационализм должен быть прило­жен"); 3) фиксация "эпистемологических разрывов" между обыденным и научным (по)знаниями и между основанными на различных логико-методологических принципах и идеалах научными (по)знаниями. Поня­тие эпистемологического разрыва маркирует у Б. не­прозрачность, непереводимость и невыводимость раз­ных типов знания. Оно предполагает признание неку­мулятивного характера развития и дисконтинуальности (по)знания, которое рано или поздно обнаруживает наличие непреодолимого для себя "эпистемологичес­кого препятствия" как предела собственного измене­ния, что требует смены установок на совершенствова­ние уже имеющегося знания установками на поиск иных объяснительных принципов. Таким образом, со­гласно Б., речь должна идти не о филиации идей, а о

переворачивании перспектив. Эпистемологический разрыв полагает (при обнаружении новых объясни­тельных принципов) становление иной "эпистемологи­ческой непрерывности" в рамках иной исследователь­ской программы. В этом смысле, по Б.: "Рациональная мысль не "начинается". Она очищает. Она исправля­ет. Она нормализует".В то же время понятие эписте­мологического разрыва предполагает введение в логи­ко-методологические построения современной фило­софии науки представления о разных типах рациональ­ности, в том числе и научной. Проблематику типов ра­циональности Б. проясняет через понятия "эпистемо­логического профиля" и "региональных рационализмов". Оба они связаны с вопросом о континуальности, с их помощью Б. иллюстрирует "тотальное пораже­ние" "континуалистов культуры". Последние, согласно Б., непрерывность чтения исторического рассказа о со­бытиях некритически и без должного на то основания переносят на саму реальность, заняты поиском "пред­шественников" и "влияний", не видя фундаментально­сти их разделяющего. "Понимание — не резюме про­шлого. Понимание — сам акт становления духа". Сле­довательно анализ истории мысли должен быть подчи­нен не "восстановлению" никогда не существовавшей непосредственной преемственности между этапами, ступенями, типами становящегося знания, а реконст­рукции ("археологии") тех принципов (конструирова­ния), на которых только и возможно их выделение и различение между собой (при этом суждения выносят­ся из современной нормативности знания). При таком подходе, показывает Б., можно соотнести, например, ньютоновскую и квантовые механики, увидев в первой частный случай второй, но вывести (спродуцировать) вторую из первой принципиально невозможно. Более того, первая эпистемологически "препятствовала" по­явлению второй, содержав в себе "невидимые", т. е. не­рефлексируемые "изнутри" ошибки. Способные "быть увиденными" на основе данных принципов ошибки ра­зум преодолевает (через уточняющие процедуры), а тем самым снимает и эпистемологические препятст­вия. Однако в данном случае могут иметь место явле­ния: 1) рекурсивности (речь идет о так называемых возвращающихся ошибках, или ошибках с рекурсией); 2) валоризации ошибок в "научных привычках" (их за­креплении в ценностных предпочтениях ученых). "Не­видимые" же ошибки преодолеть нельзя, их, по Б., можно только устранить. Однако последняя операция требует самотрансформации разума, преодоления им самого себя, самоизменения на основе иных принци­пов, исходя из других теоретико-методологических ус­тановок ("мы не можем сегодня основываться на вче­рашнем, если мы действительно рационалисты...").

Этот тип ошибок может порождать препятствия, лежа­щие за пределами собственно данного типа рациональ­ности, в культуре как таковой, что проблематизирует саморефлексию последней о собственных возможнос­тях. Эта линия анализа была продолжена Фуко введе­нием понятия "эпистемы". Сам же Б., обозначив воз­можность этого хода, сосредоточил свое внимание на взаимоотношениях философии и науки в рамках ана­лиза эпистемологических профилей, под которыми он понимал целостные типы порожденных научным разу­мом и соотнесенных с определенной культурой рацио­нальностей. Эпистемологические профили "замкнуты на себя", но взаимодополнительно соотносимы друг с другом (предполагают, как минимум, возможность друг друга). Появление новых типов рациональности соответствует "оси развития знания" (как росту его ра­циональности, как становления "научного духа"). Для понимания же Б. сути понятия эпистемологического профиля следует различать его "раннюю" (1920— 1930-е) и "позднюю" (1940—1950-е) трактовки. На первом этапе (находясь под влиянием "закона трех ста­дий" Конта) Б. был склонен стадиально соотносить вы­деляемые им состояния "научного духа", который не­обходимым образом должен был преодолеть в своем становлении: 1) конкретное состояние (первичное запечатление феноменов в их разнообразии и непохоже­сти); 2) конкретно-абстрактное состояние (формирова­ние абстракций на основе чувственной интуиции, све­дение сложного к простому, многого к единому); 3) со­стояние "нового научного духа" (конструирование зна­ния, оторванного как от непосредственности опыта, так и от абстракций на основе чувственной интуиции). Им соответствуют, согласно Б., стадии (этапы) донаучного знания (от античности до второй половины 18 в.), аб­страктного научного знания (с конца 18 до начала 20 в.), современного научного знания (с 1905). Эти стадии и состояния характеризуют степень "зрелости" и возмож­ностей "научного духа", им, согласно Б., соответствуют три состояния и установки души человека: 1) "детская или светская душа" (установка наивного любопытст­ва); 2) "профессорская душа" (догматически-дидакти­ческая установка); 3) "душа, страдающая тягой к абст­рактному" (установка "больного" научного сознания). Пересмотр этой схемы был связан с переинтерпретаци­ей становления "научного духа" как процесса исправ­ления ошибок (изживания рекурсивности) и трактов­кой сути рефлексии как понимания того, что ранее име­лось непонимание (и "невидимые" ошибки). В конеч­ном итоге башляровская концепция стала строиться как стратегия преодоления эпистемологических пре­пятствий, которые частично задаются инерцией ("длением" существования) объектов (познанных и сконструированных), но большей частью связаны с неготов­ностью разума "перевернуть перспективу". Таким об­разом препятствием становится не только докса (обы­денное (по)знание), но и уже имеющееся научное зна­ние (породившее определенный привычный образ дей­ствия и закостеневшее в своей организованности). По мысли Б., "человек, побуждаемый научным духом, бес­спорно желает знать, но знать прежде всего для того, чтобы точнее ставить вопросы". За использованием знания, переставшего быть способным продуцировать вопросы и заставляющим думать, стоит "ленность" ра­зума, переставшего себя реорганизовывать (модерни­зировать) и ставшего консервативным, т. е. перестав­шим руководствоваться принципом "почему бы и нет". Следуя за Ницше, Б. доказывает, что новое всегда по­является не "вследствие", но "вопреки". Следователь­но, эпистемологические препятствия порождаются лю­бым некритически усвоенным или утратившем кри­тичность по отношению к своим основаниям, возмож­ностям, границам знанием: "сегодня над всем главен­ствует идеал ограничения: знание, данное без точных определяющих себя условий, не является научным зна­нием". Исходя из этих установок, Б. и предлагает но­вую версию концепции эпистемологических профи­лей, в основу которой кладет принципы: 1) нелинейно­сти и плюральности ("полифонизма") форм конституи­рования "научного духа", признавая при этом их раз­личный "удельный вес" в целостности (по)знания кон­кретной эпохи; 2) открытости, динамичности и диалек­тичности взаимоотношений между формами конститу­ирования "научного духа" (их "удельные веса" измен­чивы по отношению к логике нелинейного возрастания рациональности); 3) дополнительности (дуальности, полюсности) взаимоотношений методологических и философских позиций (и построенных на их основа­нии онтологии), положенных в основание форм кон­ституирования "научного духа". Дополнительные по отношению к своим "элементам" пары могут быть све­дены, по Б., к двум дихотомиям: 1) рационализм — эм­пиризм (частный случай: теория — опыт); 2) реализм — номинализм. Замена "стадиальности" на "нелиней­ность" в концепции эпистемологического профиля по­требовала от Б. уточнения оснований собственной эпи­стемологии, прежде всего вопроса о соотношении ее логической и исторической компонент. Первый карди­нальный вывод, последовавший из этой рефлексии, — невозможность философии науки как анализа единой логики и методологии науки. Методологий, логик, форм конституирования знания более, чем одна, следо­вательно, согласно Б., не может быть единой "филосо­фии науки" (но могут быть различные ее версии). Вто­рой вывод был связан с развитием тезиса о примате ло-

гического над историческим. Историк описывает пло­хо понятый эпохой факт как факт, эпистемолог — как препятствие в (по)знании. Историк рассматривает ис­торию человеческих заблуждений и глупостей (хотя предпочитает говорить о достижениях), эпистемолог — видит в них "тупики", в которые попал "научный дух", и "точки" возможного прорыва к иным принципам ор­ганизации "научного духа". С точки зрения Б., саму на­уку можно трактовать как вышедшую из ошибки в ма­гии, срыва в мифе, ляпсуса в ритуале, прокола в вооб­ражении. Различие между историком науки и эпистемологом двойственно: 1) они, дополняя друг друга, ра­ботают на разных уровнях знания (у эпистемолога — уровень "второй производной"); 2) они занимают раз­ные рефлексивные позиции (историк мыслит из про­шлого, эпистемолог — из настоящего). Эпистемолог занимает позицию "антиисторицистского историциз­ма", он простраивает историю науки "в обратном на­правлении", судит об истории исходя из современной нормативности знания. В этом смысле его позиция все­гда: 1) есть позиция "школьная", а следовательно и "надзирающая" (за принятой нормой "научности" и за "творческим воображением"); 2) есть позиция подле­жащая последующему разрушению ("деконструкции") как позиция своей "школьности" и своего времени (в этом смысле можно говорить об "устаревшей истории"); 3) есть позиция "модернизма" и "модернизирующего понимания" (исходя из примата современности над прошлым — она его будущее, эпистемолог (ре)конструирует прошлое). В итоге Б. создает концепцию "ре­курсивной истории" (историю становления эпистемо­логических профилей через эпистемологические раз­рывы и преодоление эпистемологических препятствий в "эпистемологических актах") как основание понима­ния современной эпистемологии, но из нее же и пост­роенной. В этом отношении (но только в этом, так как (по)знание имеет еще и "прикладную" часть) история (по)знания равна самому (по)знанию (1), в историю по­падают только те эпистемологические акты, которые репрезентируют прошлое, актуальное для современ­ной науки (2). Сами эпистемологические акты следует трактовать как "события разума": 1) либо заставляю­щие реконструировать опыт; 2) либо изменяющие со­держание понятий; 3) либо ведущие к совершенствова­нию экспериментальной техники; 4) либо осуществля­ющие теоретические сдвиги; 5) либо обнаруживающие эпистемологические препятствия и диагностирующие эпистемологический разрыв. В итоге, помещая в осно­вание ту или иную физическую теорию (так как физи­ка — образец развития современного естествознания, его наиболее "продвинутая" и математизированная со­ставляющая) и выделяя соответствующие им философско-методологические (рефлексивные) позиции, Б. сконструировал в своей версии рекуррентной истории пять основных эпистемологических профилей: 1) на­ивного реализма (донаучное физическое знание); 2) по­зитивистского толка эмпиризма (доньютоновская опытная физика); 3) классического рационализма (ньютоновская механика); 4) полного рационализма (теория относительности Эйнштейна); 5) дискурсивно­го или диалектического рационализма (релятивистская квантовая механика П.Дирака). Классическая и неклас­сическая наука здесь представлены парами (причем в "неклассической" паре нет места "чистому эмпириз­му", а тем самым и современному Б. неопозитивизму). "Горизонтально" каждый эпистемологический про­филь может быть "развернут" в различимые в нем (ес­ли таковые имеют место быть) "региональные рационализмы" (совпадающие во многом со спецификацией научных дисциплин): "...рационализм функционален. Он многолик и подвижен". Современный уровень раз­говора в эпистемологии должен начинаться с четкого обозначения параметров разрыва классической и не­классической науки и философии. Неклассичность оп­ределяется негативным образом через отрицание "по­зитива" классичности. Это программа "не" ("нет", "от­рицания"). Отрицание, согласно Б., необходимый ком­понент процесса познания, фиксирующий ситуацию эпистемологического разрыва и являющийся условием перехода — (возможности) нового "позитива" (в кото­ром как "родовые пятна" всегда можно обнаружить следы конституировавших его отрицаний). Программа "не" у Б. есть по сути программа деконструкции пред­шествующего знания (профиля) и дереализации скон­струированной в соответствии с ним реальности. Од­нако при этом Б. настаивает на том, что "научно прово­димая дереализация сохраняет свою связь с реальнос­тью", т.е. она диалектична в своем отрицании (что нельзя сказать о деконструкции предшествовавшего знания — профиля). Современная наука ориентируется на динамику, а не на статику, на структуры (отноше­ния), а не на сущности (элементы), она изучает сюр-станции (термин заимствован у Уайтхеда), а не суб­станции (она имеет дело с онтологией вещей-движе­ний и с бытием-становлением). Следовательно, она не­избежно должна быть не-ньютоновской механикой, нелавуазьевской химией, она может быть описана только в не-евклидовых геометриях и строиться по правилам не-аристотелевских логик. Соответственно и совре­менная философия должна быть не-картезианской (и не-кантианской) эпистемологией. Последняя как логи­ка организует знание, а как методология организует и познающего и действующего (конструирующего) субъ­екта. Будучи философией "не", она же является фило-

Софией "ре": постоянного начинания, обновления, ре­организации (recommencer-renouveler-reorganiser). От­сюда, по Б., несостоятельность бессубъектных онтоло­гии: опыт входит в определение бытия, а разум конст­руирует это бытие как свой мир в соответствии с абст­рактными рациональными конструкциями (схемами), не имеющими аналогов в природе. "С одной стороны, ищут рациональное, с другой — его полагают". По ме­ре развития (по)знания мир человека переставал быть "естественным" и все больше становился "искусствен­ным" в процессе "прогрессирующей объективации" знания (реальностью второй ступени). "Реальное — не более, чем реализация". Согласно Б.: "Современная физическая наука... не имеет в виду онтологию. Она, скорее, реализует онтогенезы". "Материя" (данность) есть не более, чем "преддверие, повод научной мыс­ли", но не объект (по)знания, она обнаруживает себя в онтогенезах лишь как "сопротивляемость" (познанию, воздействию). Научное знание, следовательно, с необ­ходимостью должно быть "приложено", оно имеет феноменотехническую и социальную составляющие, ко­торые во многом и определяют его уровень ("инстру­менты суть не что иное, как материализованные тео­рии"; наука "порывает с природой, чтобы конструиро­вать технику"), а современный рационализм есть "при­кладной рационализм". Наука (и ее история) артикули­рует себя как техника (и ее история), обернутая и на предмет, и на человека. Отсюда "методологический антииммобилизм" Б., ориентация на исследование взаи­мосвязи мыслительных и эмпирических средств пре­образования действительности (построения реальнос­ти). "Следуя современной физике, мы покинули приро­ду с тем, чтобы вступить в фабрику феноменов. Раци­ональная объективность, техническая объективность, социальная