ДИАЛЕКТИКА ЦЕННОСТНЫХ МАКСИМ

1. Методологические проблемы

и принципы исследования ценностей

При обращении к содержательным и экзистенциально значи­мым философским проблемам, тем более аксиологического характера, исследова­тель неизбежно сталкивается с проблемой нарастания гипотетичности теоретиче­ских суждений и ростом их оценочного содержания. Любое аксиологическое со­держание – это не некая абстрактная голая схема, а определенная позиция автора, своеобразный авторский ordo amoris, на который, кроме того, оказывает непосред­ственное влияние и социокультурный контекст, в который автор погружен. Таким образом: непредвзятой аксиологии не может быть в принципе. «Объективная ак­сиология» – это типичный, как сейчас модно говорить, «симулякр» – пустое по­нятие, претендующее на содержательность и смысловую глубину. Это представля­ет достаточно серьезную проблему для выработки научной объективной позиции, но одновременно таит в себе несомненные плюсы.

С этих позиций необходимо отметить, что наш предыдущий контекст рас­смотрения при всем стремлении к объективности и доказательности¹ был все же окрашен субъективными тонами, которые мы пытались методологически преодо­леть, опираясь на негативное отношение к скептико-софистической традиции в ак­сиологии и обосновывая наличие высших ценностей человеческого бытия. Теперь же мы вынуждены сознательно пропустить полученное знание сквозь призму цен­ностного, личностного отношения к миру, тем самым, как это ни покажется стран­ным, придав ему еще большую объективность за счет диалектического понимания самой сущности соотношения знания и ценности. Для этого мы сформулируем не­которые методологические принципы (или максимы), которые позволят нам более четко очертить содержательные контуры аксиологического проблемного поля.

Во-первых,мы утверждаем, что отказ от твердого и ясного высказывания авторской позиции по содержательным аспектам аксиологических проблем недо­пустим. Это – явный знак или незрелости теоретической позиции, или скудости собственного ordo amoris автора, либо того и другого вместе. В этом случае прос­то не надо браться за аксиологическую проблематику, дабы не потерпеть фиаско. Другое дело, что авторская позиция должна быть ясно изложена и по возможности хорошо обоснована.

Отсюда можно сформулировать вторуюметодологическую максиму аксио­логической рефлексии: ясное изложение и четкое обоснование даже иллюзорных

¹ Что, смеем надеяться, нам до известной степени удалось.

ценностей и ошибочных теоретических воззрений в аксиологии имеет несомнен­ное позитивное научное и педагогическое значение. Благодаря этому по крайней мере облегчаются анализ и критика этих ошибочных теоретических построений.

Третийметодологический принцип, которому мы старались следовать в ходе предыдущего изложения, гласит: надо стремиться к тому, чтобы диалектически синтезировать сильные стороны конкурирующих и даже прямо противополож­ных аксиологических доктрин ради получения многомерной и целостной картины предмета. Чаще всего заблуждение коренится не в самой по себе теоретической позиции, а в ее претензиях на исключительное владение истиной. Соответственно сознательная диалектическая установка в аксиологии позволяет и гибко корректи­ровать, и детальнее обосновывать свои собственные ценностные предпочтения, избегая субъективизма и предвзятости.

Понимание той или иной ценностной позиции, и это вытекает из самой при­роды ценностей и ценностного отношения к миру, не может быть абстрактно-рас­судочным. Проблематика ценностей, как ни одна другая сфера философствования (за исключением, естественно, частных философских аксиологических дисцип­лин), подразумевает наличие духовной проницательности, душевной сосредото­ченности и эмоциональной развитости субъекта ценностного суждения – всего того, что дается только жизненным опытом и называется мудростью. Не случайно поэтому, что очень часто к ценностной (особенно этической) проблематике мыс­лители обращаются уже в весьма зрелом возрасте или после глубоких жизненных потрясений. Абстрактный рассудок еще не гарантирует истинности аксиологиче­ского суждения. Даже наоборот: сильный интеллект может соседствовать с пря­мо-таки по-детски неразвитой душевной жизнью и первобытным эгоцентризмом¹. Ясно, что какую бы рациональную и строгую аргументацию об абсолютной цен­ности альтруистической любви и самопожертвования такому человеку ни приво­дили², он все равно ничего не воспримет в принципе и всегда найдет псевдорацио­налистические «контраргументы» («это все – частные факты» или «такая ориен­тация в целом иррациональна и основана на религиозных предрассудках») ради собственного эгоистического самоуспокоения.

Отсюда – четвертаямаксима: часто для правильного понимания и приня­тия чужого ценностного суждения необходима собственная жизненная зрелость и определенный духовный, а вовсе не интеллектуальный, уровень. Вполне возмож­но, что отвергаемое сегодня, завтра станет нормой твоего ценностного поведения. Посему – при вынесении квалифицирующего суждения – надо постараться по возможности преодолеть свои первичные априорные предпочтения и отторжения, максимально беспристрастно вдумываясь в аргументы оппонента и пытаясь встать на его точку зрения. Нигде так не полезно смирение интеллектуальной гордыни (хотя оно всегда полезно!), как в области именно аксиологических исследований.

Ясно, что все перечисленные аксиологические максимы высказаны скорее для стимулирования творческих дискуссий, нежели в качестве чего-то

¹ Именно это имели в виду философы античности, говоря о том, что «многознание уму не научает».

² Типа той рациональной аргументации, которую приводит в доказательство прагматической пользы аль­труистической любви Питирим Сорокин (см. источник, уже указанный в рамках предыдущей лекции, а также другую его работу: Сорокин П.А. Главные тенденции нашего времени. М., 1993).

завершенного. К тому же подобные советы всегда легче провозгласить, нежели принять к практическому исполнению, особенно последнюю максиму. Она-то и выводит нас на одну из самых важных и содержательных аксиологических проблем – пробле­му соотношения объективного и субъективного в ценностях.

2. Объективное и субъективное в ценностном бытии

Начнем с того, что сразу зафиксируем абсолютную ложность жесткой, рассудочной дихотомии «объективное – субъективное» применительно к сфере ценностей и ценностного бытия человека. Эта искусственная дихотомия, доходящая до антиномичности в ряде философских программ¹, является главным препятствием для содержательной аксиологической интерпретации этих категорий. В ней явно или неявно подразумевается, что, с одной стороны, существуют объек­тивные ценности, независимые от воли и сознания конкретных людей, от их психо­логических и прочих особенностей. А с другой – в противовес первым имеются су­губо субъективные ценностные содержания и установки, отличающиеся случайнос­тью, спонтанностью и не подлежащей никаким объективациям психологичностью.

При такой наивно рационалистической позиции в разряд объективных ценно­стей попадают чаще всего типичные исторические, национально-культурные или социально-ролевые предрассудки,абсолютно формальные, бесконечно субъек­тивно и произвольно толкуемые и индифферентные относительно самых важных и действенных ценностных максим человеческого бытия. Проще говоря – это об­щественные нравы, профессиональные кодексы, расхожие моральные сентенции («уважай старших», «будь честным»), а также религиозные заповеди. В разряд же субъективных и нетипических, наоборот, попадают суждения и поступки высо­чайших человеческих индивидуальностей, утверждающих самые объективные и значимые ценности человеческого бытия.

В результате, и это часто приобретает трагикомичный характер, носителем «объективных ценностей» становится безликий средний обыватель, а субъектив­ных – подлинно творческая личность. На самом-то деле никакого жесткого про-тивополагания объективного содержания ценностей их субъективно-психологиче­ской форме осуществления и кристаллизации нет и быть не может. Особенно это касается высших, духовных ценностей.

Таким образом, наш центральный тезис таков: чем субъективно более раз­вит, а значит, и психологичен индивид, тем более объективные, высокие и глубокие идеальные ценностные содержания открываются его сознанию и тем гармоничнее он воплощает эти объективные ценности в своем индивиду­альном облике и в неповторимых творческих актах.

Попробуем это обосновать более детально.

Из повседневной жизненной практики известно, что ни одна ситуация выбора не повторяется буквально, и вся мудрость человека заключается как раз в том, чтобы

¹ Особенно в ранней феноменологической традиции с ее ярым гуссерлевским антипсихологизмом.

суметь принять единственно правильное, а значит, и объективное решение (оценоч­ное, целевое, творческое) именно в этом неповторимом контексте. Соответственно и объективность (в смысле общезначимости и действенности) исповедуемых им цен­ностных максим, т.е. его личного ordo amoris, подтверждается не иначе как через череду актов точного и ответственного субъективно-личностного выбора.

Как заключить о человеке, что он мудрец, если его мудрость не явлена в кон­кретных жизненных поступках и советах? Сократ он потому и Сократ, что каждо­дневно подтверждает свою мудрость в общении с афинянами. В Троице-Сергиев монастырь в конце XIV века потому и шли толпы богомольцев со всей России, что игумен Сергий всегда мог дать мудрый жизненный совет и помогал найти выход из экзистенциального тупика. Почему в лабораторию к Резерфорду ехали физики со всего света? Да потому, что он воплощал лучшие качества учителя, способного найти проблему или научное направление по способностям и интересам ученика. Почему талантливый ученик, далеко превзошедший в знаниях и ученых званиях своего старого школьного учителя, все равно упорно ходит к нему в гости, причем чаще в период неурядиц, а не во времена успехов и побед? Да потому, что тому ве­домо нечто высшее в ценностных отношениях между людьми, и он способен дать мудрый и сердечный совет в конкретной жизненной ситуации, где порой буксует абстрактный ум и кропотливый рассудочный анализ¹. Объективные ценности не могут быть оторваны от своего созидательного и действенного субъективно-психологического приложения, ибо никак иначе в качестве объективных удо­стоверены быть не могут.

Но верно и обратное: чем более человек внимателен к своим внутренним психологическим переживаниям, чем раньше он приучается анализировать свои душевные движения и моральную мотивацию, успехи или, наоборот, неуспехи в актах оценки и самооценки, – тем более объективные и глубокие ценностные со­держания открываются его сознанию. Без опыта внутренней духовной работы, без привычки к постоянному и трезвому самоанализу невозможно ни понять, ни тем более сформулировать какие-то объективные ценности.

Часто такие ценностные прозрения обретаются личностью через преодоле­ние жизненных препятствий, страдания и большие потрясения. Последние зака­ляют и просветляют душу, позволяют открыть в ней такие ценностные глубины, о которых раньше человек и не подозревал. Именно такой личностный ценност­ный опыт, добытый сознательными душевными усилиями и борьбой, отливается в общезначимую этическую проповедь², великий исповедально-философский ак­сиологический трактат³, глубокое религиозно-психологическое наставление в под­вижнической жизни⁴ или бессмертный художественно-психологический документ вроде «Записок из мертвого дома» Ф.М.Достоевского. Всё объективное в сфере ценностей – это всегда откристаллизовавшийся опыт развитой, вниматель­ной к себе и закалившей свою волю человеческой субъективности.

¹ Такой образ Учителя с большой буквы дан в романс Г.Гессе «Игра в бисер». Это – мастер музыки, учи­тель главного героя романа Йозефа Кнехта.

² Как нагорная проповедь Христа или первая проповедь Будды в Бенаресе после дьявольских искушений первого в пустыне, а второго – под деревом боддхи.

³ Вроде толстовской «Исповеди».

⁴ Как великий этический труд Исаака Сирина «Слова подвижнические».

Ценностную объективность как плод творчества развитой духовной субъек­тивности следует отличать от субъективистских душевных копаний, которыми переполнена интеллектуалистская литература XX века. Критерий отличия здесь очевиден: в одном случае – внимание к глубинам духа ради обретения твердых ценностных опор и выхода к миру¹; в другом – нарциссическое закукливание в себе, самоценная центрация на сугубо личных и частных проблемах, болях и пере­живаниях, принимающих подчас болезненный и даже патологический характер². В первом случае познанные объективные ценности претворяются в живое личное действие, в потребность изменить себя в лучшую сторону; во втором – зачастую выступают в роли своеобразного болеутоляющего наркотика, оправдывающего па­ралич ценностной воли.

Подлинно развитая субъективность – это всегда тонкое знание не только себя, но и другого. Здесь важны дар эмпатии, о чем речь у нас шла в разделе о вне-рациональных видах познания, а также опыт живого действенного сострадания и сопереживания, проницательности и наблюдательности. Человеку, лишенному этих важнейших форм постижения «потемок чужой души», не доступны важней­шие объективные пласты ценностного знания, и тем более он не способен доход­чиво донести эти ценности до другого «Я», ориентируясь на уровень его сознания. Достоевский не раз признавался, что самое интересное для него занятие – попы­таться проникнуть в самые темные закоулки чужой человеческой души. И кто как не он обнаружил умение увидеть в этом «другом», подчас совершенно нравствен­но изломанном и озлобившемся человеке, нечто по-настоящему важное, живое и совершенно объективное? Более того, увидеть в этой душе не сплошной мрак и ненависть (не чистые антиценности), а глубокое страдание и томление о высшем и праведном?

Объективные ценности, особенно духовного плана, не могут быть ни сформулированы, ни приняты, ни тем более свободно применены без разви­того субъективного «чувства другого»³, без формирования навыков анализа чужих душевных движений и мотивов, никогда – как известно – букваль­но не совпадающих с тем, что непосредственно сказано и непосредственно сделано.

Такая психологически развитая человеческая субъективность (точнее даже – подлинная духовная индивидуальность) никогда не станет жертвой ни витальной, ни социальной ценностной фетишизации, ни тем более пассивным объектом пря­мого манипулирования ее сознанием. Напротив, такой мудрец способен стать на­стоящим духовным Учителем у высокообразованных и интеллектуально развитых людей.

В качестве эмпирического подтверждения сошлемся на хорошо известный из русской истории факт: в Оптину пустынь к многомудрым старцам приезжали в поисках подлинных ценностей такие гении русской культуры, как Л.Н. Толстой и Ф.М.Достоевский, К.Н.Леонтьев и B.C.Соловьев, П.А.Флоренский и Н.А.Бердяев.

¹ Классический аксиологический роман XX века, где есть этот дух ценностного «перешагивания пределов» ради «служения миру», – все та же «Игра в бисер» Германа Гессе.

² Как в тех же романах Пруста или Джойса. Тип интеллигента XX века, задавленного бесплодной субъек­тивистской рефлексией, блестяще вывел тот же Гессе в образе Тигуляриуса.

³ «Доминанты другого», как говорил выдающийся отечественный физиолог А.А.Ухтомский.

Они были высокодуховными людьми, прекрасно знали всю христианскую теоретическую аксиологию, не говоря уж о мировой философской традиции. Ка­жется, ну уж какие у них-то могли быть проблемы в сфере знания высших цен­ностей? Какие загадки бытия были им не доступны, если тысячи современников почитали их за своих учителей, да и последующие поколения усваивали и усваи­вают объективные духовные ценности из оставленных ими литературных и фило­софских произведений!

И однако же все эти великие люди русской культуры с благоговейным смире­нием внимали оптинским старцам, через их мудрое слово и личный облик обрета­ли для себя какие-то заповедные истины и ценностные содержания и ни минуты не сомневались, что «духовному оку» этих мудрецов и подвижников внятно нечто такое в мировом бытии, что им пока еще недоступно и заповедано. У нас нет ни­каких оснований не доверять личным свидетельствам гениев русской культуры¹. Разве что какой-нибудь воинствующий атеист скажет: мол, Достоевский и Фло­ренский были лично верующими людьми и потому наивно поверили во всякие там религиозные байки про мудрость и святость оптинских старцев. А на самом-то деле никакого Бога, а значит, и никакой религиозной святости вовсе нет.

Подобное суждение будет еще одним подтверждением истинности вышеот-меченного тезиса о неразрывной связи объективного и субъективного в ценностях, ибо если человек духовно до чего-то не дорос, то он высшее и совершенно объ­ективное ценностное содержание просто не в состоянии будет воспринять. Если же его собственный нравственный уровень к тому же не очень высок, а уровень самооценки, наоборот, завышен, то он попытается всячески это непонятное для него высшее содержание непременно принизить и «опустить» до собственного уровня.

Здесь кроется психологический исток любого кощунства. В нашей исто­рии – чаще всего кощунства атеистического, хотя кощунство, как ныне все более выясняется, вполне может быть и религиозным, когда оскверняют храмы чужих конфессий или выбрасывают из церкви располагавшийся там ранее художествен­ный музей. В сущности, атеистическое кощунство и религиозное кощунство всег­да идут рука об руку, а подлинная мудрость – равно и атеистическая, и религи­озная – всегда старается уважать чужие духовные ценности. Наличие духовных ценностей при всем их возможном различии и даже видимом противоречии друг другу – всегда предпочтительнее, чем отсутствие таковых.

Говорить о высших ценностях, исходя из уровня сознания собеседника, и не судить самоуверенно об услышанном высшем ценностном суждении, ис­ходя из своих, наличествующих на сегодняшний день, представлений и сим­патий– это одна из объективных и содержательных аксиологических аксиом, могущая претендовать на универсальный характер.

К обсуждению проблемы универсальных ценностей мы теперь и перехо­дим.

¹ О чем многие из них оставили прямые письменные свидетельства – даже весьма прохладно и скепти­чески относившийся к феномену религиозной святости Н.А. Бердяев. Он с глубоким уважением пишет об одном из последних оптинских старцев – о. Алексее Мечеве. См.: Бердяев Н.А. Самопознание (опыт философской автобиографии). М., 1990. С. 191.

3. Абсолютное и относительное в ценностях

Любое ценностное содержание, претендующее на абсолют­ный характер, будет вместе с тем и объективным¹, но обратное неверно. Так, го­товность жертвововать своей жизнью ради защиты своей Родины от вражеского нападения или ради спасения жизней других людей является ценностью объектив­ной и свидетельствует об исключительно высоком уровне развития нравственного сознания. Но эта ценность теряет свой абсолютный характер в мирных условиях, где как раз сохранение человеческих жизней и целенаправленное предотвраще­ние ситуаций, требующих человеческого самопожертвования, является абсолютно приоритетной в деятельности государства.

Для тоталитарных режимов как раз характерно, что даже в мирное время от людей все время требуют совершения подвигов, которые часто компенси­руют плохую организацию производства или жизни. Отсюда и соответствую­щая терминология недавних времен, отражающая «героический» характер, когда, например, ежегодный сбор урожая интерпретируется не иначе как «битва за урожай». Навязывание героизма в обычных условиях не меньшее зло, чем его отсутствие во времена, когда необходимы героические поступки. Поэтому банальная фраза советского периода о том, что в жизни всегда есть место подвигу, несла в себе обратный антинравственный заряд, оправдывая часто подвиг и жертвенность там и тогда, когда это вовсе не требовалось и когда это можно было совершить, не жертвуя жизнью человека.

Героизм как высочайшая объективная ценность хорош не сам по себе, а в том случае, если он осуществляется ради общезначимых человеческих ценностей. Если этого нет, то он может реализоваться в качестве абсолютной антиценности, например в виде фанатичного терроризма. Герой жертвует своей жизнью, сражаясь с вооруженным врагом и ради общего блага; террорист же жертвует чужими без­винными жизнями чаще всего во имя самых что ни на есть низменных эгоисти­ческих побуждений: денег, национального эгоизма или жажды прославиться. При этом героем движет любовь, а террористом – слепая ненависть.

Таким образом, если под абсолютным понимать то, что не знает никаких ис­ключений и действует всегда и везде одинаково, как, скажем, одинаково действует закон всемирного тяготения, то вряд ли такая абсолютность может быть свойством духовных ценностей. Так, традиционно абсолютными ценностями в сфере эти­ки считают библейские заповеди Моисеея: «не убий», «не укради» и т.д. Но они слишком формальны и абстрактны, чтобы претендовать на роль универсальных регулятивов поведения. Еще B.C.Соловьев в «Трех разговорах» и И.А.Ильин в работе «О противлении злу силою», критикуя этические воззрения Л.Н.Толстого, блестяще показали, насколько пагубными и аморальными могут быть буквальные следования библейским заповедям.

Самые наглядные примеры – нашествия врагов на твою Родину или нападе­ние грабителя на беззащитную женщину, когда механическое следование принципу

¹ С сохранением всех черт объективности, о которых речь шла выше. Как ни странно, но, например, Н.О. Лос­ский не различает ценностей объективных и абсолютных (Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994. С. 288).

«не убий» оборачивается гораздо большим злом. То же справедливо и относитель­но максимы «не укради». Советский разведчик во времена Великой Отечествен­ной войны, который похищал секретные сведения у врага, безусловно нарушал эту абстрактную моральную заповедь, но кто упрекнет его в безнравственном пове­дении? Христианское требование «возлюбить господа Бога своего» неприемлемо не только для атеиста или буддиста школы мадхьямиков, отрицающего вслед за своим учителем Нагарджуной и личного, и безличного Бога-творца, но оно может быть неприемлемым также и для христианина-протестанта, скажем, сторонника теологии «смерти Бога».

С другой стороны, христианский призыв «возлюбить ближнего своего боль­ше самого себя» и «любить врагов своих, но ненавидеть дела их» может быть абсолютно справедливым для атеиста-альтруиста¹, а для христианина, да еще за­нимающего высокий пост в церковной иерархии, напротив, – органически непри­емлемым, как для средневекового изувера-инквизитора вроде Торквемады.

Конечно, при желании можно попытаться найти такие универсальные, не знаю­щие исключений ценности, если не духовного, то хотя бы социального и виталь­ного планов. Например, социальный порядок и свобода всегда лучше социального хаоса и диктатуры. Но опять-таки очень скоро может выясниться, что под свобо­дой и порядком люди понимают подчас нечто прямо противоположное. Да и без социального беспорядка никакую диктатуру свергнуть невозможно в принципе; равно как и преодолеть безумство уличной толпы без мер принуждения. Социаль­ные парадоксы, связанные с гражданским миром и социальным согласием, также известны. Нигде вы не встретите большего социального согласия, чем в услови­ях самого жесткого тоталитаризма с отработанной системой промывки мозгов, а самой яростной скрытой вражды и взаимного эгоистического отчуждения – в условиях гражданского демократического мира. Недаром одно из классических определений демократии гласит, что это война всех против вся, переведенная в политическую парламентскую форму.

Вроде бы на статус универсальной социальной ценности может претендовать следующий лозунг, извлеченный нами из одной современной книжки: «благополу­чие всех на основе благополучия каждого». Но эта формулировка столь абстракт­на и безжизненна, что под ней опять-таки можно иметь в виду все что угодно. Кстати, все диктаторы в истории приходили к власти и насильственно удержи­вали ее под лозунгом «благополучия всех и каждого», а насилие над личностью оправдывали ее же собственным неразумием и неспособностью видеть свое благо в благе остальных жителей государства и в сильной государственной власти как таковой.

Вроде бы попроще дела обстоят с витальными ценностями, и можно было бы сказать, что абсолютными, не знающими исключений, являются качественная и вкусная пища, бытовой комфорт, материальная обеспеченность и, наконец, физи­ческое здоровье. В том, что эти ценности вполне объективны и вытекают из рацио­нальных материальных потребностей людей, сомневаться не приходится. Однако

¹ В качестве примера можно сослаться на деятельность первого коменданта Берлина генерала Н.Э. Берза­рина, самоотверженная организаторская работа которого буквально спасла от голодной смерти и болезней тысячи берлинцев, в том числе и тех, кто сражался против советских войск.

это еще не дает нам оснований делать заключение об их абсолютности. Совре­менная медицина подтвердила объективную ценность голодания, а материальный достаток и комфорт, как прекрасно подметили Э.Фромм¹ и К.Лоренц², зачастую ведут к изнеженности и к совершенно порочной потребительской ориентации. Что касается физического здоровья, то иногда как раз телесные болезни и хвори застав­ляют человека радикально пересмотреть свои ценности и прежнюю жизнь. Более того, в борьбе с хворями дух подчас достигает высочайших творческих вершин, и неизвестно, достиг бы он их без этих тягчайших жизненных испытаний. Здесь до­статочно вспомнить имена святого Серафима Саровского, Федора Достоевского, Николая Островского, Фредерика Шопена, Фридриха Ницше.

Все подобные примеры вроде бы заставляют констатировать: абсолютных ценностей вообще не существует, все они более или менее относительны, т.е. ограничены вполне определенными временными рамками, а также социальными, культурными или экзистенциальными пространственными границами. Попытки же сформулировать ценностные максимы для всех времен и народов в лучшем случае сводятся к совершенно абстрактным и безжизненным банальностям.

Однако такой вывод неминуемо ведет к ценностному релятивизму с его куль­том относительности, особенности и, в итоге, поверхностного субъективизма. Ре­лятивизм всегда является реакцией на ценностный догматизм, который, напротив, не желает знать никаких особенностей и исключений из аксиологических правил. Исток обеих порочных крайностей – в жестком противополагании абсолютного относительному в сфере ценностей. Это весьма похоже на жесткий разрыв цен­ностно объективного и ценностно субъективного, о чем речь шла выше.

На самом же деле абсолютные ценности,несомненно, существуют, но они потому и являются абсолютными, что не противостоят всему временному, теку­чему и особенному, т.е. относительному³, а могут быть творчески и свободно приложимы к этим относительным ситуациям развитой человеческой субъ­ективностью.

Иными словами, ценностные абсолюты всегда способны брать поправку на специфику жизненного контекста, к которому применяются, и, более того, лишь в таком творческом применении и проявляют свой потенциал вечных и неизмен­ных – абсолютных – ценностей. Таким образом, к атрибутам абсолютных цен­ностей можно отнести: 1) их регулятивный, а не нормирующий, характер, подраз­умевающий обязательное участие свободной человеческой воли; 2) их творческий характер, ориентирующий на своеобразное приложение и понимание в каждой конкретной жизненной ситуации.

Абсолютную ценность можно уподобить единому кристаллу со многими раз­ноцветными гранями, способному каждый раз повернуться нужной гранью при­менительно к своеобразию запроса.