Комментарий ко всей первой части.

Подозреваю, что читатель посчитает мой текст, описывающий западную цивилизацию, довольно пристрастным. Что ж, не буду отрицать, что испытываю восхищение перед этой ней. Всю свою жизнь я старался стать более образованным и умным. Этого от меня требовало, в том числе, и общество, в котором я живу и которому служу. Но науки и искусство заимствованы российским обществом у Запада. Безусловно, это заимствование не было совсем уж слепым и механическим – кое-что и мы привнесли в копилку цивилизации. Но в целом наша высокая культура имеет глубоко «западный» характер. Так что нет ничего удивительного в том, что я восхищаюсь цивилизацией, которая породила Декарта и Канта, Баха и Моцарта, Дефо и Гессе.

Еще в детстве меня научили быть справедливым и благодарным. Для меня неприемлема ситуация, когда человек учится у кого-нибудь, обретает свое место и статус благодаря этому обучению, но при этом ненавидит и презирает учителя. Конечно, требование быть справедливым и благодарным – это всего лишь моральный предрассудок, но в нем есть здоровое, прагматичное зерно: не ценя источник своего знания и мастерства, мы рискуем неразумно пренебречь им и в итоге деградировать. Так что я не стесняюсь признаваться в своем восхищении западной цивилизацией. Но восхищение – это, безусловно, субъективное чувство и оно не должен влиять на суждения ученого. В этом отношении я как человек ценю западную цивилизацию; я признаю себя порождением этой цивилизации и, как всякое живое существо, выступаю за экспансию той формы жизни, к которой принадлежу. Россия достаточно модернизированная страна, и я хотел бы, чтобы она модернизировалась еще больше. Но как ученый я признаю историческую ограниченность западной цивилизации. Безусловно, эта форма социальной жизни не является вечным образцом человеческого бытия. Она возникла относительно недавно, оказалась очень эффективной и стала господствующей. Но однажды она будет вытеснена чем-то иным, еще более эффективным. Либо же в результате какой-либо катастрофы (например, падение огромного метеорита) она внезапно может погибнуть и уступить место более простым, но при этом более эффективным в катастрофической ситуации социальным формам жизни.

Часть 2.

Философы XVII века.

Глава 1.

Философия Френсиса Бэкона.

Биография.

Френсис Бэкон – один из основоположников новоевропейской философии. Но констатация этого факта тотчас облекает Бэкона в бронзовые одежды и водружает его на постамент… и он остается там - монументальный и чуждый проходящему мимо современному человеку. А между тем, Бэкон – один из тех, кто создал современный мир и современный образ мышления.

Френсис Бэкон родился в Лондоне в 1561 году в семье высокопоставленного чиновника. Его отец был лордом-хранителем печати при королеве Елизавете (сейчас бы мы сказали: «глава администрации президента»). Бэкон получил прекрасное образование. Карьера его могла быть стремительной, но к моменту её начала отец Френсиса умер. Бэкону пришлось начинать «с нуля». Человек он был беспринципный и способный на многое ради своего карьерного роста.

Констатируя факт беспринципности Бэкона, я несколько нарушаю каноны устоявшегося биографического жанра. Книга, сообщающая читателю о мыслях и деяниях великого человека, должна, как полагают многие, представлять его в положительном свете, дабы читатель укреплял свою добродетель и «дум высокое стремление» на примере великих деяний великого человека. Но я предпочитаю истину поучению и потому честно констатирую беспринципность Бэкона.

Для успешной карьеры Ф. Бэкон нуждался в солидном покровителе. И такого покровителя он обрел в лице фаворита королевы, графа Эссекса. Десять лет граф удостаивал Френсиса дружбой и покровительством. Но в 1601 году граф Эссекс впал в немилость и был по распоряжению королевы подвергнут судебному преследованию. Целью этого преследования была казнь обвиняемого. Но, к несчастью для королевы Елизаветы, она правила Англией – страной, которая к тому времени уже несколько столетий гордилась своей приверженностью закону и принципу неприкосновенности личности. Елизавета не могла заявить, подобно Ивану Грозному: кого хочу - казню, кого хочу – милую.

Это, кстати, весьма удивляло и возмущало Ивана Грозного. Он так и написал королеве Елизавете: «Мы думали, что ты в своем государстве государыня и сама владеешь и заботишься о своей государевой чести и выгодах для государства, - поэтому мы и затеяли с тобой эти переговоры, но, видно, у тебя, помимо тебя, другие люди владеют, и не только люди, а мужики торговые (намек на парламент – Ч. С.), и не заботятся о наших государских головах и о чести и о выгодах для страны, а ищут своей торговой прибыли. Ты же пребываешь в своем девическом звании, как всякая простая (в подлиннике – «пошлая» - Ч. С.) девица». (30. С. 106)

Судебный процесс по делу графа Эссекса зашел в тупик и грозил совершенно развалиться. Но дело спас Френсис Бэкон. Его изощренный ум и прекрасное знание юриспруденции позволили успешно обвинить его бывшего покровителя в государственной измене. Граф был казнен, а карьера Бэкона пошла в гору.

Относительно этого эпизода в биографии Бэкона немецкий историк философии Куно Фишер пишет следующее: «Если бы для накала человеческих страстей существовал термометр, способный измерить его, то оказалось бы, что у Бэкона градус теплоты сердца был весьма близок к нулю. Практические цели имели для него гораздо большее значение, чем сердечные склонности… Если ему приходилось выбирать между практической жизненной целью и сердечной склонностью, то можно было определенно предположить, что Бэкон предпочтет первую... Вот чем с внутренней стороны объясняется печальный эпизод его жизни: роль, которую Бэкон сыграл как официальный адвокат королевы против графа Эссекса. Это был самый жестокий случай коллизии, в какую только могли прийти его интересы. Коллизия была не между долгом и интересом, а между эгоизмом и дружбой. Граф любил его страстно и осыпал множеством благодеяний, за которые Бэкон питал к нему такую сильную признательность, какую только допускал его чуждый страстей темперамент. Но в графе он любил не столько друга, сколько могущественного любимца королевы, бывшего для него полезным. Любимец пал, и дружба Бэкона должна была подвергнуться испытанию, которого не смогла выдержать… Он действительно пытался и словом, и делом пустить в ход все средства, чтобы спасти графа Эссекса, не повредив себе самому. Попытка не удалась: страстные и противозаконные действия, которыми увлекся пылкий граф, уничтожили всякую возможность спасения, и Бэкон был вынужден выбирать между графом и королевой. Он выбрал согласно своему характеру. Он должен был по воле королевы поддержать обвинение и публично оправдать казнь графа, когда она была совершена. Он поддержал обвинение, оправдал казнь; он сделал то и другое без сострадания, так, что явственно обнаружилось, что Бэкон имел единственное намерение — угодить королеве. Когда королева пожелала, чтобы он защитил совершенную казнь в особом сочинении, Бэкон ответил изъявлением радости по поводу того, что его перо нравится королеве». (48. С. 233 – 235)

При Якове I Бэкон становится лордом-хранителем печати, а затем лордом-канцлером (сегодня бы мы сказали – «премьер-министр»). Бэкон мог считать, что главная цель его жизни достигнута – он не только обрел должность, некогда принадлежавшую его отцу, но и возвысился над ней.

Но в 1621 году произошла катастрофа. Френсис Бэкон был обвинен парламентом в коррупции, приговорен к огромному штрафу и тюремному заключению в Тауэре. Отныне ему навсегда было запрещено заниматься государственной деятельностью. Он изгонялся из парламента и не имел права присутствовать при дворе. Впрочем, король отменил штраф и почти сразу освободил Бэкона из заключения.

Некоторые биографы Бэкона стыдливо пытаются намекнуть, что Бэкон был невиновен. Якобы он взял на себя вину вышестоящих. Заявление несколько странное, поскольку выше Бэкона был лишь король. Мне кажется, что не стоит стыдливо замалчивать истину, а разумно понять личность этого человека, а, значит, и характер эпохи, его породившей.

Бэкон был принужден удалиться в свои поместья, где посвятил себя занятию наукой. Скончался философ в 1626 году. Обстоятельства его смерти весьма любопытны, ибо прекрасно характеризуют облик философа-ученого того времени. Френсис Бэкон «погиб» как «мученик науки». Дело в том, что однажды ему пришла в голову весьма занятная идея относительно способов сохранения мяса. В то время проблема хранения мяса стояла очень остро. Представьте, что вы – фермер XVI в. Вы привезли в жаркий летний день свинину на городской рынок. К концу торгового дня эта свинина протухает. Если же вы мореплаватель, то дело обстоит совсем плохо. Солонина, которую вы погрузили на корабль, очень скоро начинает кишеть червями, но вы не можете ее выбросить, а вынуждены есть, чтобы не умереть от голода.

Френсис Бэкон предположил, что мясо может сохраняться дольше, если его заморозить. Будь он был средневековым ученым, то годами «медитировал» бы над этой проблемой, пытаясь обнаружить истину в текстах древних. Но, как представитель науки нового типа, он считал разумным поставить эксперимент. Закапывая в снег тушку цыпленка, Бэкон получил воспаление легких и скоропостижно скончался.

Не стоит думать, что философией и наукой Бэкон занялся лишь в ссылке. Всю свою жизнь он успешно сочетал государственную службу, бюрократические интриги с интеллектуальными занятиями. Бэкон является одним из самых видных представителей культуры Англии XVI века. Должно быть, вам известны предположения некоторых историков, что Шекспир не является автором шекспировских пьес.

Должно быть, вам известно, что некоторые историки оспаривают авторство Шекспира. Взамен они предлагают иные имена. Френсис Бэкон - первый в этом списке.

Философия.

Обозревая современное состояние наук, Бэкон удрученно констатирует, что оно весьма плачевно: в них нет системы, они полны умозрения, а истинные суждения так перемешаны с ложными, что невозможно отделить одно от другого. «Ни в логике, ни в физике в понятиях нет ничего здравого. "Субстанция", "качество", "действие", "страдание", даже "бытие" не являются хорошими понятиями; еще менее того - понятия: "тяжелое", "легкое", "густое", "разреженное", "влажное", "сухое", "порождение", "разложение", "притяжение", "отталкивание", "элемент", "материя", "форма" и прочие такого же рода. Все они вымышлены и плохо определены». (1. Т. 2, С. 14)

Подобное жалкое состояние науки есть тяжкое наследие предшествующих времен. Старая наука пренебрегала опытом и слишком увлекалась умозрением. Разум, покидающий поля опыта, неизбежно впадает в умозрение и фантазии.

Сама природа человеческого разума делает его уязвимым для заблуждений и предрассудков. «Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти, а это порождает в науке желательное каждому. Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное — потому что нет терпения продолжать исследование; трезвое — ибо оно неволит надежду; высшее в природе—из-за суеверия; свет опыта — из-за надменности и презрения к нему, чтобы не оказалось, что ум погружается в низменное и непрочное; парадоксы — из-за общепринятого мнения». (1. Т. 2. С. 22)

Таким образом, прежняя наука пребывала в бессилии и часто принимала за истину то, что таковой не являлось. Она слепо доверяла авторитету древних и вместо самостоятельного поиска истины избирала путь повторения и компиляции (компиляция – сведение воедино мнений других авторов, разновидность обзора различных позиций по тому или иному вопросу). В итоге древние авторитеты стали сущим проклятием для научного знания. Своей непоколебимой важностью и иллюзией обладания истиной они препятствуют реальному обретению знания. Доверяя им, исследователь не видит нужды в дальнейшем поиске.

Особенное недовольство Бэкона вызывает Аристотель, «который своей диалектикой испортил естественную философию, так как построил мир из категорий». Подобное раздражение в адрес античного Философа весьма характерно для многих мыслителей Нового времени. К концу Средних веков Аристотель стал символом науки, и его труды активно использовались философами. Авторитет Аристотеля был непререкаем. Его положения были возведены в ранг догмы и поддержаны самой Церковью. Именно поэтому новая наука и философия, сражаясь с наукой старой, принуждены были сражаться и с Аристотелем.

Впрочем, эти нападки на Аристотеля были чрезмерными. В конце концов, Аристотель был вдумчивым мыслителем, склонным внимательно относиться к опыту. И именно энциклопедичность, трезвость мысли и любовь к эмпирическим знаниям сделали его столь популярным у средневековых ученых. Вряд ли можно поставить в вину Философу то, что его наследие было использовано по прошествии двух тысяч лет во вред реальной науке. Возможно, новые философы осознавали чрезмерность своей критики, но им легче и безопаснее было нападать на Аристотеля, чем на средневековых учёных, которые в большинстве своем были представителями Церкви.

Сетуя на чрезмерное доверие предшественников и современников к авторитету древних, Бэкон остроумно замечает, что этот пиетет и эти восторги направлены не по адресу: «Что же касается древности, то мнение, которого люди о ней придерживаются, вовсе не обдуманно и едва ли согласуется с самим словом. Ибо древностью следует почитать престарелость и великий возраст мира, а это должно отнести к нашим временам, а не к более молодому возрасту мира, который был у древних». (1. Т. 2. С. 45 – 46)

Впрочем, отвергая слепую доверчивость к древним авторитетам, Бэкон предостерегает и от легкомысленного принятия нового лишь потому, что оно новое, и от неразумного пренебрежения старым лишь потому, что оно старое. Критерием истины не должны быть ни древность, ни новизна, но один лишь опыт. «Истину же надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая непостоянна, а в свете опыта природы, который вечен». (1. Т. 2. С. 24)

Размышления Бэкона о древности и новизне весьма примечательны. Мы видим, как в Новое время история ускоряет свой бег, и это ускорение находит все большее отражение в текстах философов. Напомню, что аграрные общества не знакомы с понятием «прогресс», ибо им почти неведомы какие-либо новшества в жизни общества. Если эти новшества и случались, то они возникали с таким гигантским временным интервалом, что просто не провоцировали умы к созданию идеи прогресса. Чаще всего эти новшества были лишь заимствованиями у других народов и воспринимались в статусе мудрости и искусства соседей.

Ускорение и интенсификация технического прогресса в Европе поначалу также не воспринимались в качестве вторжения Нового. Многие европейские мыслители, не желая признавать это вторжение, были склонны проецировать новации в прошлое: «Порох был важным аргументом в диспутах ученых Возрождения о том, являются ли все новые знания лишь «возрожденной» античной мудростью или век нынешний также способен на оригинальные открытия. Новый источник энергии служил убедительным аргументом в пользу модернистов. Кое-кто утверждал, что древние тоже должны были знать порох, что его использовали уже при осаде Трои. Где же тогда орудийные амбразуры в стенах античных крепостей? — ехидно вопрошали скептики. В результате прогрессивные умы, для которых порох был символом новой эпохи, выигрывали спор вчистую». (25. С. 116)

Как видим, ко времени Бекона факт достаточно явственных и масштабных новаций уже стал очевидным. Бекон уже различает сторонников нового и сторонников старого – мы бы сейчас сказали: прогрессистов и консерваторов. Более того, в своих «Опытах» философ специально поместил небольшое эссе «О новшествах». В нем, среди прочего, он пишет:

«Правда, что вошло в обычай, быть может и дурно, зато ладно пригнано одно к другому; что долго было вместе, пришло между собой как бы в некое согласие; тогда как новое не так-то легко приспособить: оно хоть и приносит пользу, но смущает своей новизной. Подобно чужеземцам, оно вызывает более удивления, нежели любви. Все это было бы верно, если бы время стояло па месте; но оно, напротив, движется так быстро, что упрямое пристрастие к раз установленному обычаю вносит не меньше смуты, чем новшество, и кто чрезмерно чтит старину, становится в новое время посмешищем. Поэтому хорошо бы людям, вводя новшества, брать пример с самого времени, которое производит поистине великие перемены, но исподволь и едва заметно, ибо иначе все новое будет неожиданным. И· всегда новшество одним на руку, а другим на беду; и тот, кому от него польза, считает его за благо в восхваляет времена; а кому ущерб, считает за зло и клянет виновника». (1. Т. 2. С. 404 - 405)

Недовольный современным ему состоянием науки Бэкон возвещает проект «Великого восстановления наук». Правда, этот проект больше смахивает на революцию, чем на реформу: «Тщетно ожидать большого прибавления в знаниях от введения и прививки нового к старому. Должно быть совершено обновление до последних основ, если мы не хотим вечно вращаться в круге с самым ничтожным движением вперед». (1. Т. 2. С. 17)

Почему проект «восстановления»? В XVI веке еще не существовало понятия «прогресс», это изобретение XVIII века - лишь тогда мыслящие умы констатировали, что европейская цивилизация достигла уровня, не имеющего аналогов в древности. Для обозначения этого факта и возникает понятие «прогресс». В XVI же веке Античность все еще рассматривалась, как некое высшее состояние, которое было утеряно в Средние века и, которое необходимо достичь вновь. Именно поэтому речь идет о «Великом восстановлении».

Правда, здесь Бэкон скорее следует устоявшейся традиции эпохи Возрождения, чем сути собственного проекта. Фактически, Бэкон мыслит уже в совершенно иной стилистике, чем мыслители Возрождения. Античность не вызывает у него восторга, хотя он и заявляет, что «в том, что зависит от отвлеченного размышления и от силы ума, древние показали себя людьми достойными уважения» (1. 1. С. 61) Но как раз силу ума в отвлеченных размышлениях Бэкон ценит не очень высоко. Главная задача науки – обретение нового знания, позволяющего достичь успехов в практике. В этом отношении «та мудрость, которую мы почерпнули преимущественно у греков, представляется каким-то детством науки, обладая той отличительной чертой детей, что она склонна к болтовне, но бессильна и не созрела для того, чтобы рождать. Она плодовита в спорах, но бесплодна в делах…» (1. 1. С. 60 – 61)

Таким образом, говоря о «восстановлении» и даже о «возрождении» наук, Бэкон просто не очень осознанно пользуется терминологией эпохи Возрождения. Восстанавливать и возрождать можно лишь то, что было величественным в своем первоначальном состоянии, но впоследствии пришло в упадок. Но, согласно Френсису Бэкону, ничего подобного мы не можем наблюдать ни в Античности, ни в Средние века: «… до сих пор, по-видимому, людям не подали счастливого света для наук ни посторонняя помощь, ни собственное старание…» (1. 1. С. 64) Фактически, Бэкон преодолевает парадигму и логику эпохи Возрождения и создает основу для научной и мировоззренческой парадигмы Нового времени. Возможно, он отчасти осознавал это, но не всегда мог адекватно выразить в соответствующих терминах. Либо же философ проявлял осторожность в своем изложении, не желая раздражить окружающих чрезмерной революционностью своих идей. Весьма характерно, что Бэкон, пребывая на грани двух эпох, уже сознательно и открыто пишет о новациях как о чем-то очевидном и достаточно типичном, но при этом непрерывно рассыпается в реверансах перед преданием и традицией.

Бэкон прекрасно видит, что поставленная им цель – обретение истинного знания - не нова. Ее ставили и другие. Но они не добились на этом пути успеха. Бэкон же уверен в успехе, ибо он обладает «секретным оружием» - усовершенствованной методологией, сердцевина которой - опыт. «Ни голая рука, ни предоставленный самому себе разум не имеют большой силы. Дело совершается орудиями и вспоможениями, которые нужны разуму не меньше, чем руке. И как орудия руки дают или направляют движение, так иумственные орудия (выделено мной – С.Ч.) дают разуму указания или предостерегают его». (1. Т. 2. С. 12)

По мнению Бэкона, предшествующие поколения ученых не достигли успеха в поиске истины, поскольку не владели адекватной методологией – набором изощренных правил и принципов, направляющих наше познание по верному пути. Именно в создании адекватной методологии философ видит залог будущих успехов науки. И именно на методологии он преимущественно сосредотачивает свое внимание.

Древние тоже занимались поисками истинного метода познания, но не преуспели в этом деле. Они сосредоточились на логике и умозрении, упустив опытное знание. Френсис Бэкон специально противопоставляет свои методологические изыскания методологии Античности. Корпус трудов Аристотеля по логике традиционно именуется «Органоном» (органон – инструмент, метод). Свое главное произведение, посвященное методологии, Бэкон называет «Новым органоном», подчеркивая принципиальную новизну предлагаемых им познавательных принципов.

Единственное спасение науки, по мнению философа, состоит в том, «чтобы вся работа разума была начата сызнова и чтобы ум уже с самого начала никоим образом не был предоставлен самому себе, но чтобы он был постоянно управляем и дело совершалось как бы механически» (1. 2. С. 8) Иными словами, Бэкон рассчитывает на то, что предлагаемая им методология будет сама направлять и подталкивать ученого к истине. В итоге, после стольких веков существования мира философия и наука перестанут быть висящими в воздухе и обретут прочные основания в хорошо оформленном опыте.

Вне опытного знания «новый органон» совершенно бессмысленен. Он – всего лишь инструмент для переработки эмпирического знания. «Я дал Органон; материал же нужно искать в самих вещах». (1. 1. С. 59).

Опытное, эмпирическое знание предполагает, в качестве своего источника, две процедуры: наблюдение и эксперимент. Античность и Средние века знали лишь наблюдение, но, поскольку наблюдение, в отличие от эксперимента, часто вводит нас в заблуждение, древние не решались рассматривать чувственное, эмпирическое знание как нечто самоценное. В Средние века значимость эмпирического знания умалилась еще больше. В то время всецело господствовала метафизическая традиция, основанная Платоном и Аристотелем. Главный объект познания - Бог, не дан нам в чувственном восприятии и может быть познан лишь через веру и метафизическое умозрение. Подлинная реабилитация опыта происходит лишь в XVI веке.

Леонардо да Винчи, Галилей и Френсис Бэкон – люди, которые открыли экспериментальный метод и настояли на значимости эмпирического познания. Бэкон не раз подчеркивает, что разум – это такая птица, которая норовит оторваться от всего земного и унестись в неведомые дали на крыльях пустого умозрения. Чтобы воспрепятствовать этому, «… человеческому разуму надо придать не крылья, а, скорее, свинец и тяжести, чтобы они сдерживали всякий его прыжок и полет» (1. Т. 2. С. 61). Лишь проверяя каждое наше суждение экспериментом и наблюдением, мы сможем получить истинную науку.

Реабилитация научного значения опыта была бы невозможна вне рамок капиталистической цивилизации. Интеллектуальная сфера аграрных обществ, стреноженных жестким сословным расслоением, чужда практики и эксперимента, ибо и то, и другое самым тесным образом связано с трудом и коммерческим интересом. Интеллектуалы аграрных обществ, как правило, являются либо выходцами из высших классов, либо ориентируются в своей деятельности на эти высшие классы. И именно поэтому интеллектуалы оказываются «заражены» презрением аграрной элиты к труду и коммерции. Труд и желание извлечь прибыль – первый признак человека из плебейского сословия. Благородный человек выше торгашеской корысти и необходимости зарабатывать свой хлеб трудом. Он добывает средства к существованию не трудом и торговлей, но мечом. Жрецы также разделяют этот предрассудок, ибо стремятся приблизиться в своем статусе к положению благородного сословия. Свой хлеб они зарабатывают молитвой и служением Богу.

Лишь капитализм порождает идею благородства труда и коммерческого интереса. В капиталистическом обществе практика, труд и прибыль становятся критериями личности. Заслуживает уважения лишь тот, «кто сделал себя сам». Нет ничего благородного в праздности аристократов, которые лишь волей случая и рождения приобрели знатность. Истинное благородство присуще лишь тому, кто умом, талантом и трудом возвысился до высокой доли.

Это изменение отношения к труду и практике непосредственно повлияло и на деятельность ученых. Человек, целыми днями сидящий в своей лаборатории, облаченный в фартук и перчатки, обложенный различными приборами и непрерывно что-то конструирующий, очень похож на ремесленника или высококвалифицированного мастера. Такой человек вызывает презрение у аристократа и уважение у буржуа. Особенно если его деятельность приносит хороший доход[12].

Кстати, современная наука, всецело базирующаяся на эмпирическом знании, по-прежнему нуждается в защите. Правда, теперь ее атакуют не интеллектуалы, зараженные аристократическим пренебрежением к практической пользе, а сторонники мистических, религиозных, оккультных и прочих форм знания. Дело в том, что наука, ориентирующаяся на достижение объективной истины, всегда и везде досаждает тем, кто вслед за А. С. Пушкиным восклицает: «Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман...».

Предпочтение – вещь субъективная. Каждый волен выбирать то, что он считает правильным и полезным. Я предпочитаю «низкую истину» возвышающему обману, ибо лишь истина способна сделать меня хозяином самого себя и тех ситуаций, в которых я оказываюсь. Обман же исходит, как правило, от людей, которые хотели бы завладеть моей жизнью и подчинить ее свои интересам.

Говоря об опыте, Бэкон особо акцентирует внимание именно на эксперименте. Лишь эксперимент дает нам надежное знание. «Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он коренится в эксперименте». (1. Т. 2. С. 34) «Всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений в соответствующих, целесообразно поставленных опытах (то есть в экспериментах – С. Ч.). Здесь чувство судит только об опыте, опыт же — о природе и о самой вещи.» (1. Т. 2. С. 22)

«Подобно тому как люди плохо определяли конечную цель и мету наук, так же избирали они дорогу совершенно ошибочную и непроходимую, даже когда цель определялась ими правильно. И если кто поразмыслит, он будет глубоко поражен, что ни у кого из смертных не было заботы и попечения о том, чтобы открыть и проложить дорогу человеческому разуму при помощи самого чувства и приведенных в порядок и хорошо построенных опытов, но все было предоставлено или мраку преданий, или круговращению силлогизмов, или случайности и произволу смутного, неупорядоченного опыта… Истинный же метод опыта сначала зажигает свет, потом указывает светом дорогу: он начинает с упорядоченного и систематического опыта, отнюдь не превратного и отклоняющегося в сторону, и выводит из него аксиомы, а из построенных аксиом — новые опыты; ведь и божественное слово не действовало на массу вещей без распорядка!

И потому пусть люди перестанут удивляться тому, что путь наук еще не пройден, ибо они вовсе сбились с дороги, решительно оставив и покинув опыт или путаясь и блуждая в нем, как в лабиринте. Правильно же построенный метод неизменной стезей ведет через леса опыта к открытию аксиом». (1. Т. 2. С. 44 – 45)

Но Бэкон не собирается замыкать научное знание в пределах опыта. Он полагает, что опыт ценен и необходим лишь как фундамент этого знания. Наука же в целом должна преследовать знание о скрытой природе вещей, о причинах и аксиомах. Довольно часто философ определяет научное знание как знание о формах. При всей внешней схожести этого определения науки с определением Аристотеля, под формами Бэкон понимает не метафизические сущности, лежащие в основе вещей, а реальные связи между вещами. Фактически, форма суть закон природы. Таким образом, бэконовское определение истинной науки следует трактовать следующим образом: истинная наука есть знание о законах природы. Постигая частности посредством опыта, мы, обобщая их, восходим к высшим рациональным суждениям о мире.

Но совершенно очевидно, что подобная истинная наука, опирающаяся на опыт, будет знанием лишь о материальном, чувственно-воспринимаемом мире. Для современного человека это естественно – ценность познания окружающего мира ныне почти никем не оспаривается. Но эта установка «естественна» только потому, что этот проект в свое время сформулировал Френсис Бэкон, а последующее развитие цивилизации его поддержало. Для средневекового ученого подобная постановка вопроса бессмысленна, если не кощунственна. Божественное – единственный предмет, который должен занимать науку. Задача человека – отвернуться от мирского и обратиться к Божественному. Знание, которое мешает этому, есть дьявольское наущение.

Впрочем, не стоит думать, что средневековый человек в своей массе успешно реализовывал это требование. Человек всегда остается человеком. И повседневный человек Средневековья почти всегда интересовался скорее мирским, нежели божественным. Но делал он это неофициально и весьма стыдился этого, когда ему напоминали его христианском долге.

Это весьма любопытный момент. С самого возникновения цивилизаций культура редко охватывает, осознает (полностью или частично) и благословляет все стороны человеческой жизни. Как правило, она настаивает на одних человеческих проявлениях, отрицая и подавляя другие. Те человеческие проявления, которые разрешены культурой, получают в рамках этой культуры вербальное (словесное) озвучивание. Культура старательно выписывает программы подобного поведения. Те же человеческие проявления, которые оказываются под запретом, почти не находят своего текстуального оформления в рамках культуры (либо же проявляются в маргинальных формах). Человек все равно делает то, что он делал, но он либо стыдится этого и, стыдясь, прикрывает это официально разрешенными текстами, либо делает, но не может развернуто озвучить, а, значит, и осознать происходящее. Естественно, что подобное положение вещей существенно тормозит развитие практик, не одобряемых господствующей культурой.

Таким образом, в рамках средневековой науки и философии почти не существовало оформленных программ, обосновывающих и продвигающих практику познания чувственно-воспринимаемого мира. Если же такое познание и осуществлялось, то оно декларативно «привязывалось» к теологическому знанию.

Френсис Бэкон пытается создать программу достоверного познания именно чувственно-воспринимаемого мира. И он совершенно не намерен подчинять его теологии. Такое знание обладает огромной ценностью независимо от того, сообщает ли оно нам что-нибудь о Боге или нет. Бэкон заявляет, что нам необходимо истинное знание о Природе. И это знание необходимо, чтобы эту природу покорить. Бэкон – первый философ, который ставит на повестку дня задачу научно-технического освоения и покорения мира. Его знаменитый лозунг: «Знание – сила», - стал лейтмотивом современной технической цивилизации.

Итак, Бэкон стремится создать новую истинную науку. Помимо строгости, точности и практической применимости, эта наука обладает еще и демократичностью и общедоступностью. Бэкон специально подвергает критике магическую практику, весьма распространенную и востребованную в его время. Правда, судя по всему, он сам практиковал магию. В этом нет ничего удивительного. Для современного ума магия, алхимия, астрология и прочее - противоположны научному знанию. Но этот взгляд сформировался лишь в XVIII веке. Философы и ученые XVI - XVII веков не видели особых противоречий между наукой и магией. Магия воспринималась скорее как часть науки. И лишь со временем благодаря таким людям как Френсис Бэкон сформировался тот стандарт научного знания, который позволил в последующем отделить магические практики от практик научных.

По мнению Бэкона, недостаток магии состоит в том, что ее утверждения, действия и результаты с трудом подвергаются эмпирической проверке. Кроме того, магия выступает как тайное, закрытое знание, доступное немногим. Суждения же новой науки прозрачны, эмпирически и рационально наглядны и доступны пониманию любого трезвомыслящего человека. Любой человек может через тренировку своих познавательных способностей приобщиться к плодам науки и использовать их себе во благо. Магия – знание для немногих. Наука – знание для всех. Именно поэтому магия стремиться к сокрытию своих тайн, наука же – к распространению своих знаний. В этом отношении, Бэкон, задолго до эпохи Просвещения, предвосхищает одну из важнейших просветительских установок.

Итак, Бэкон провозглашает и формулирует проектнаучно-технического освоения и покорения мира. Более того, он являет себя основоположником технократического подхода[13]. Наиболее явственно этот подход реализован в «Новой Атлантиде», опубликованной в 1627 году.

Это небольшое произведение описывает некое вымышленное идеальное общество, существующее за пределами европейской цивилизации. Жанр «утопии» стал популярен, начиная с XVI века (хотя возникновение этого жанра не обошлось и без влияния платоновских произведений). Масштабные географические открытия европейцев способствовали появлению множества произведений, в которых их авторы предлагали свои социально-политические проекты под видом описания иных, заморских и дальних, идеальных государств. В этих государствах предлагаемые идеи якобы реализованы уже давно и весьма успешно. Наиболее знаменитым произведением этого типа стала «Утопия» Томаса Мора, опубликованная в 1516 году (жанр получил название благодаря именно этому произведению).

В «Новой Атлантиде» Бэкон описывает общество, в котором вся социальная структура поставлена на службу научно-техническим изысканиям. Ученые правят обществом и обогащают его своими научными открытиями. Центральное научное учреждение – Дом Соломона, некий прообраз Академии наук, которая в последующем была создана во многих европейских странах. Ученые, работающие здесь, занимаются самыми разными проблемами, начиная с увеличения эффективности сельскохозяйственных технологий и заканчивая экспериментами над оптическими приборами. (См. комментарий №1 в конце главы)

«Есть у нас дома механики, где изготовляются машины и приборы для всех видов движения. Там получаем мы более быстрое движение, чем, например, полет мушкетной пули или что-либо другое, известное вам; а также учимся получать движение с большей легкостью и с меньшей затратой энергии, усиливая его при помощи колес и других способов — и получать его более мощным, чем это умеете вы, даже с помощью самых больших ваших пушек и василисков. Мы производим артиллерийские орудия и всевозмо