Онтология и теория познания.

Томас Гоббс продолжает традицию эмпиризма, заложенную Френсисом Бэконом. Так же как и Бэкон, он считает, что знание должно быть истинным, чтобы служить нам в покорении природы. Лишь истинное знание приносит практическую пользу. И так же как Бэкон, он полагает, что опыт и, прежде всего, эксперимент - наилучшее основание для истины. Истина же одна. Она порождается философией и наукой. Истина религиозная имеет значение лишь в свете блага государства.

«Философия есть познание, достигаемое посредством правильного рассуждения (per rectam ratiocinationem) и объясняющее действия, или явления, из познанных на­ми причин…». (3. 1, 74) Основной предмет философии – тело.

Мироздание состоит из тел, и именно их должна изучать наука. Это заявление однозначно сдвигает Гоббса в лагерь материалистов. Но подобное понимание предмета философии демонстрирует слияние философского и частнонаучного знания, характерного для того времени. Нетелесных сущностей и духовных субстанций, по мнению Гоббса, не существует. «Нетелесная душа», «нетелесный дух», «нетелесный Бог» - бессмысленный набор слов.

Тело – это то, что обладает протяжением и существует объективно, не завися от нашей мысли. Тела состоят из корпускул (частиц), которые в свою очередь также могут делиться до бесконечности. Основные свойства тел (акциденции) – протяженность, место, движение, покой. Именно эти свойства и должна изучать наука, поскольку они лежат в основе всех остальных свойств предметов.

Тела бывают естественными и искусственными. Естественные тела изучает философия природы, тела же искусственные – философия государства. Государство есть важнейшее и, по большому счету, «первичное» искусственное тело. Все остальные искусственные тела суть его части.

Астрология и теология должны быть изгнаны из философии-науки, поскольку они не основываются на чувственном и рациональном знаниях. Их предмет иллюзорен, а знание мнимо.

Гоббс пытается примирить эмпиризм Бэкона и рационализм Декарта. Знание о телах мы приобретаем посредством чувственного восприятия и чувственного познания, сущность же тел постигаем разумом. Роль математики и геометрии при этом чрезвычайно высока. Способ рассуждения геометров должен стать образцом для всякого философа-ученого. Таким образом, Гоббс, вслед за Декартом, одним из первых формулирует и поддерживает проект «геометрического» оформления и построения научного знания. Суть этого проекта состоит в том, что форму своих доказательств философ-ученый должен уподобить формам доказательств геометра.

Этот метод активно использовал и Спиноза. Но в последующем выяснилось, что «геометрический» метод в философии создает лишь иллюзию достоверности и доказанности. В итоге, от него отказались. Но сама попытка придать философским суждениям строгость геометрической науки весьма способствовала формированию более строгого научного стандарта, чем тот, которым пользовались Средневековье и Античность.

Гоббсу принадлежит заслуга детальной разработки учения о знаках. Здесь он также продолжает традицию, заложенную Ф. Бэконом. Бэкон неоднократно указывал, что неправильное использование имен (понятий) и употребление имен пустых и иллюзорных отвращает нас от истины и вводит в заблуждение. Если философия-наука желает быть строгой и истинной, то она должна, прежде всего, осуществить ревизию понятий, которыми она пользуется.

Этому бэконовскому проекту Гоббс придает еще больший масштаб и систематичность. Он создает целую теорию знаков. Понятия (имена) суть знаки, то есть способы обозначения тел, их свойств и их отношений. В своей совокупности знаки составляют человеческий язык и одну из его разновидностей – язык науки. Язык позволяет людям общаться между собой и составлять своими отношениями важнейшее искусственное тело – государство. Язык науки позволяет ученым общаться между собой и фиксировать добытые знания. «… истина не есть свойство вещей… она присуща одному только языку, истины же вечны». (3. 1, 99)

Первоначальное знание мы получаем посредством ощущений. Данные, полученные нами через чувственное познание, Гоббс именует «идеями», «фантомами» («призраками»), «фантасмами». Здесь он ни в коем случае не хочет указать на иллюзорность этих данных. Этими терминами он лишь подчеркивает вторичность этих образов по отношению к телам, их породившим. Кроме того, эта терминология подчеркивает, что эти данные сохраняются в нашей памяти и в силу этого имеют менее отчетливый вид, чем первичное существование тел.

Получив фантасм, мы закрепляем его соответствующим термином (именем, знаком). Как правило, этот процесс осуществляется естественно и стихийно. Но Гоббс желает придать ему упорядоченность посредством классификации знаков с тем, чтобы ложными, пустыми или нечеткими именами (понятиями) не затруднять познание. Язык, то есть совокупность знаков, должен способствовать познанию, а не препятствовать ему.

Мы должны избавляться от мнимых и неясных знаков. Всякий знак должен иметь соответствие либо в фантасмах, либо в их отношениях. В основе знаков всегда должно лежать нечто объективное.

Это правило заставляет Гоббса подвергнуть критике универсалии (общие понятия), которыми столь любили пользоваться средневековые схоласты и современные Гоббсу «схоластирующие» университетские профессора. Общие понятия, или универсалии, есть знаки знаков. Эти универсалии претендуют на обозначение общих сущностей, проявляющихся в целых классах фантасмов (типа эйдосов Платона). Но никаких общих сущностей не существует и потому универсалии по большей части суть лишь пустые, мнимые имена. «Слова, при которых мы ничего не воспринимаем, кроме звука, суть то, что мы называем абсурдом, бессмыслицей или нонсенсом…».

Таким образом, Гоббс демонстрирует свое движение в сторону номинализма. Напомню, что номинализм полагает общие понятия мнимыми именами, которые суть всего лишь метки, используемые нами для удобства. Они ничего, фактически, не обозначают, лишь как бирки помечая для нас предметы. Ничего, фактически, не обозначая, они подобны биркам на предметах.

Эмпиризм по самой своей сути тяготеет к номинализму. Эмпиризм основывает познание на данных чувственного восприятия, то есть опыта. Но эти данные по своей природе всегда индивидуальны, единичны. Соответственно, эмпиристу всегда кажется парадоксальным прыжок от этой единичности чувственных восприятий к общим значениям универсальных понятий. И он склонен отрицать значимость и адекватность этих общих значений.

Но номинализм Гоббса весьма умерен, что и неудивительно, ввиду влияния на него картезианства. Гоббс допускает необходимость абстрактных понятий, но старательно подчеркивает, что при создании их мы должны следить за соответствием этих понятий объективному суммированию имеющихся в душе чувственных представлений.

Знаки позволяют нам классифицировать вещи и давать им определения. Определения соединяются в утверждения. Утверждения же основываются либо на дедукции, либо на индукции. Гоббс не склонен умалять один из этих способов вывода и возвышать другой. В зависимости от ситуации и необходимости уместна и индукция, и дедукция. Вместе с тем, Томас Гоббс хорошо осознает недостатки индукции. Индукция, используемая для работы с эмпирическим материалом, почти всегда является неполной. Всякий раз мы осуществляем индуктивный вывод на основе ограниченного числа эмпирических данных. Именно поэтому всегда сохраняется возможность, что наш вывод будет опровергнут каким-то новым, ранее неизвестным нам впечатлением.

Напомню, что в логике существует два вида умозаключений: дедуктивный и индуктивный. Дедукция – это движение мысли от общего к частному. Вот пример простейшей дедукции: посылка первая – все люди смертны; посылка вспомогательная – Сократ человек; вывод – Сократ смертен.

Индукция – это движение от частного к общему. Если использовать для примера предыдущее умозаключение, то выглядеть это будет так: посылка первая - X умер, Z умер, Y умер и так далее; посылка вторая – X, Z, Y и т. д. – люди; вывод – все люди смертны.

Этот пример, при всей его простоте, прекрасно демонстрирует неразрывную связь эмпирического, опытного знания и индукции. В опыте мы всегда сталкиваемся с частными явлениями, и лишь, изучив их, делаем общее умозаключение. И этот же пример прекрасно иллюстрирует фундаментальную проблему индуктивного метода. Именно эта проблема породила альтернативное эмпиризму течение - рационализм, и именно эта проблема, в итоге, погубила эмпиризм, превратив поздних эмпиристов в скептиков, то есть людей, сомневающихся в познании.

В самом деле, как вы видите из вышеприведенного примера, мы исследовали лишь ограниченное количество случаев, констатировав смертность лишь некоторого количества людей. Но вывод мы делаем относительно всех людей. Такая индукция называется неполной. Это неизбежно: у нас нет возможности констатировать смертность всех представителей рода человеческого. Нет возможности хотя бы потому, что для окончательной и полной констатации необходима смерть констатирующего, если, конечно, констатирующий не является инопланетянином или искусственным разумом. Следовательно, наш вывод о том, что все люди смертны, является достаточно смелым прыжком от ограниченного набора случаев к всеобщему правилу. С точки зрения строгого доказательства, мы не имеем права делать это прыжок, поскольку мы не можем поручиться, что нет исключений. Таким образом, эмпирическое знание почти всегда оказывается знанием вероятностным.

На этом фоне более выгодно смотрится рациональное знание, основанное на дедукции. В примере, приведенном выше, мы видим, что вывод о смертности Сократа обладает железной необходимостью. И этот вывод всеобщ для всех людей. Эта всеобщность задается первой посылкой: все люди смертны.

Подобная всеобщность и необходимость знания, основанного на дедукции, внушала рационалистам, да и не только им, мысль о предпочтительности дедукции перед индукцией и давала им уверенность, что научное знание может быть абсолютным.

Но рационализм также содержит слабое место. Всеобщность суждения задает первая посылка. Соответственно, внимание и требования к этой посылке чрезвычайно высоки. В случае с нашим примером скептик тотчас спросит: а почему вы решили, что все люди смертны? Каковы основания для вашего исходного суждения? И здесь рационалист попадает в крайне неловкое положение. Либо ему придется апеллировать к данным опыта, а значит, воспользоваться услугами только что дискредитированной индукции, либо постулировать некоторое количество врожденных идей, имеющихся в нашем разуме изначально. Но при этом, у нас нет никакой гарантии, что эти «врожденные» идеи истинные. В итоге рационалист вынужден обращаться к фигуре Бога и делать ее гарантом нашего познания - Бог вложил в нас эти идеи, Бог благ, и Он не стал бы нас обманывать. Таким образом, собираясь создать строгую и объективную науку, обладающую абсолютными истинами, рационалист принужден прибегнуть к вере. И для стороннего судьи эта вера ничуть не лучше веры эмпириста в то, что все другие частные случаи, не охваченные индукцией, обязательно подтвердят ее выводы.

Таким образом, Гоббс признает, что эмпирическое знание, в основе которого лежит индукция не дает всеобщего и необходимого, абсолютного знания. Для Гоббса же подлинное знание – лишь то, которое обладает всеобщностью и необходимостью.

В этом вопросе Гоббс разделяет общее мнение философов своего времени. В этих недостатках индукции содержится главная слабость эмпиризма. Но Гоббс надеется поправить положение опорой на рациональное знание, имеющее в основе своей дедукцию.