Обратная связь
|
Философия истории и социальная философия Ницше. В своем постижении истины Ницше руководствовался двумя «фактами». «Фактом» чудовищной деградации и распада современного ему общества и фактом удивительного расцвета античной цивилизации. Взирая на вульгарность, пошлость, тупость, приземленность века нынешнего и сравнивая его с блестящими веками архаической Греции, он задавался вопросами: Каким же образом человечество так низко пало? Что послужило причиной этого падения? И есть ли надежда на его возрождение?
Отвечая на все эти вопросы, Ницше приходит к выводу, что основанием блестящего расцвета архаической Греции, впрочем, как и других древних цивилизаций, был здоровый дух молодых народов, еще не отравленный гнилью морали рабов. Эти народы творили себя и свою историю во всей полноте своих природных сил. Они инстинктивно с самого своего рождения руководствовались естественными законами жизни и исповедовали истинные ценности. Они ценили благородство, силу, мощь, смелость и мужество. Они не стеснялись покорять и властвовать. Именно это бурление молодого «варварского» духа столь блестяще выразилось не только в создании великих империй и царств, но и в создании великолепных образцов искусства, науки и философии.
«Не будем же щадить себя и скажем прямо, как начиналась до сих пор всякая высшая культура на земле! Люди, еще естественные по натуре, варвары в самом ужасном смысле слова, хищные люди, обладающие еще не надломленной силой воли и жаждой власти, бросались на более слабые, более благонравные, более миролюбивые расы, быть может занимавшиеся торговлей или скотоводством, или на старые, одряхлевшие культуры, в которых блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки жизненной силы. Каста знатных была вначале всегда кастой варваров: превосходство ее заключалось прежде всего не в физической силе, а в душевной, - это были более цельные люди (что на всякой ступени развития означает также и "более цельные звери" - )». (12. 2, 379)«…те же самые люди, которые inter pares столь строго придерживаются правил, надиктованных нравами, уважением, привычкой, благодарностью, еще более взаимным контролем и ревностью, которые, с другой стороны, выказывают в отношениях друг с другом такую изобретательность по части такта, сдержанности, чуткости, верности, гордости и дружбы, - эти же люди за пределами своей среды, стало быть, там, где начинается чужое, чужбина, ведут себя немногим лучше выпущенных на волю хищных зверей. Здесь они смакуют свободу от всякого социального принуждения; в диких зарослях вознаграждают они себя за напряжение, вызванное долгим заключением и огороженностью в мирном сожительстве общины; они возвращаются к невинной совести хищного зверя как ликующие чудовища, которые, должно быть, с задором и душевным равновесием идут домой после ужасной череды убийств, поджогов, насилий, пыток, точно речь шла о студенческой проделке, убежденные в том, что поэтам надолго есть теперь что воспевать и восхвалять. В основе всех этих благородных рас просматривается хищный зверь, роскошная, похотливо блуждающая в поисках добычи и победы белокурая бестия; этой скрытой основе время от времени потребна разрядка, зверь должен наново выходить наружу, наново возвращаться в заросли - римская, арабская, германская, японская знать, гомеровские герои, скандинавские викинги - в этой потребности все они схожи друг с другом». (12. 2, 427 – 428) Итак, все лучшее, что было в этих народах, концентрировалось в их господствующих классах. Именно эти классы творили империи и великие произведения искусства.
В «Рождении трагедии» взлет древнегреческого гения Ницше связывает «с цветением «дионисийского духа», инстинктивной силой здоровья, буйством творческой энергии и чувственной страстью в полной гармонии с природой». (15. С. 269) По мере роста античной цивилизации «дионисийское» начало дополняется «аполлоновским» началом, выражающем дух меры, соразмерности, рациональности. В лучшие времена греческой цивилизации эти два начала гармонично сочетаются и порождают прекрасные образцы древнегреческого искусства. Но очень скоро «аполлоновское» начало начинает преобладать и душить «дионисийское». Это начало конца античной цивилизации. И у истоков этой скверны стоит Сократ. Сократ – выразитель духа низших классов.
Низшие классы подчинялись классам высшим и своей службой обеспечивали их творчество. Естественно, время от времени рабам хотелось сбросить это иго и насладиться разнузданной свободой. Но они смиряли себя, понимая, что восстание повлечет за собой схватку с сильными. Сама мысль о том, что им придется в открытой борьбе столкнуться с сильными людьми, вызывала в них ужас. Слабый человек не любит и боится насилия – страх парализует его.
Но однажды слабые обнаружили средство, которое могло обеспечить им победу без какой-либо открытой борьбы с сильными. Это средство – духовное насилие. Они поняли, что если отравить дух сильного человека и внушить ему ложные ценности, ценности слабости и декаданса, то у них появится шанс на победу. Невозможно слабому человеку победить сильного в открытой борьбе. Но если перед этой борьбой отравить дух сильного человека, то тот сдастся без боя.
В Древней Греции отравителем духа сильных выступил Сократ. Он был рупором толпы, демоса, недовольного господством аристократии.
«Сократ по своему происхождению принадлежал к низшим слоям народа: Сократ был чернью. Нам известно, мы даже видим это, как безобразен был он. Но безобразие, являющееся само по себе возражением, служит у греков почти опровержением. Был ли Сократ вообще греком? Безобразие является довольно часто выражением скрещенного, заторможенного скрещением развития. В другом случае оно является нисходящим развитием. Антропологи среди криминалистов говорят нам, что типичный преступник безобразен: monstrum in fronte, monstrum in animo. Но преступник есть decadent. Был ли Сократ типичным преступником? — По крайней мере этому не противоречит то знаменитое суждение физиономиста, которое казалось таким обидным друзьям Сократа. Один иностранец, умевший разбираться в лицах, проходя через Афины, сказал в лицо Сократу, что он monstrum, — что он таит в себе все дурные пороки и похоти. И Сократ ответил только: «Вы знаете меня, милостивый государь!» —
На decadence указывает у Сократа не только признанная разнузданность и анархия в инстинктах; на это указывает также суперфётация логического и характеризующая его злоба рахитика. Не забудем и о тех галлюцинациях слуха, которые были истолкованы на религиозный лад, как «демония Сократа». Все в нем преувеличено, buffo, карикатура, все вместе с тем отличается скрытностью, задней мыслью, подземностью. — Я пытаюсь постичь, из какой идиосинкразии проистекает сократическое уравнение: разум = добродетели = счастью — это причудливейшее из всех существующих уравнений, которому в особенности противоречат все инстинкты более древних эллинов.
С появлением Сократа греческий вкус изменяется в благоприятную для диалектики сторону; что же происходит тут в сущности? Прежде всего этим побеждается аристократический вкус; чернь всплывает наверх с диалектикой. До Сократа в хорошем обществе чурались диалектических манер: они считались дурными манерами, они компрометировали. От них предостерегали юношество. Также не доверяли всякому такому предъявлению своих доводов. Благопристойные вещи, как и благопристойные люди, не носят своих доводов так прямо в руках. Неприлично показывать все пять пальцев. Что сперва требует доказательства, то имеет мало ценности. Всюду, где авторитет относится еще к числу хороших обычаев, где не «обосновывают», а повелевают, диалектик является чем-то вроде шута: над ним смеются, к нему не относятся серьезно. — Сократ был шутом, возбудившим серьезное отношение к себе: что же случилось тут, собственно?» (12. 2, С. 564 – 565)
Дело Сократа продолжил его ученик Платон. «… Платон – трус перед реальностью, - следовательно, он ищет убежища в идеале…» (12. 2, С. 627) Но жизненная сила греков была столь велика, что Сократу, Платону и их последователям не удалось ее полностью подавить. Кроме того, античная цивилизация внезапно получила новый импульс к развитию за счет активизации духа римского народа.
Для уничтожения блеска античной жизни понадобился более сильный, более коварный удар. И этот удар нанесли евреи. «Евреи - народ, "рождённый для рабства", как говорит Тацит и весь античный мир, "избранный народ среди народов", как они сами говорят и думают, - евреи произвели тот фокус выворачивания ценностей наизнанку, благодаря которому жизнь на земле получила на несколько тысячелетий новую и опасную привлекательность: их пророки слили воедино «богатое», «безбожное», "злое", "насильственное", "чувственное" и впервые сделали бранным слово "мир". В этом перевороте ценностей (к которому относится и употребление слова "бедный" в качестве синонима слов: "святой" и "друг") заключается значение еврейского народа: с ним начинается восстание рабов в морали». (12. 2, 315) Евреи стоят у истоков восстания рабов в морали. Успешно же завершило это восстание христианство. Эта религия является прямым продолжением иудаизма и является квинтэссенцией того рабского духа, который был в религии евреев. «Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение... Современные люди с притупленным по части всякой христианской номенклатуры умом уже не испытывают того ужасного суперлативного потрясения, которое для античного вкуса заключалось в парадоксальной формуле: "Бог на кресте". До сих пор никогда и нигде не было еще ничего, что по смелости могло бы сравниться с той смелостью поворота, с тем одинаково страшным, вопросительным и проблематичным пунктом, каковой представляла собою эта формула: она предвещала переоценку всех античных ценностей. Это Восток, глубокий Восток, это восточный раб мстил таким образом Риму и его благородной и фривольной терпимости, римскому "католицизму" веры, - и, конечно, не вера, а свобода от веры, эта полустоическая и улыбающаяся беззаботность относительно серьезности веры, - вот что возмущало рабов в их господах и возмутило их против господ». (12. 2, 278)
«В иудейском "Ветхом Завете", в этой книге о Божественной справедливости, есть люди, вещи и речи такого высокого стиля, что греческой и индийской литературе нечего сопоставить с ним. С ужасом и благоговением стоим мы перед этими чудовищными останками того, чем был некогда человек, и в нас рождаются печальные думы о древней Азии и её выдавшемся вперед полуостровке, Европе, которой хотелось бы непременно выглядеть перед Азией в значении "прогресса человека"» (12. 2, 282)
Но ничего подобного мы уже не можем обнаружить в «Новом Завете». Если в «Ветхом Завете» все еще угадываются следы дел великих и сильных людей, то в «Новом Завете» всецело господствует дух раба.
«— Что из этого следует? То, что хорошо делают, если надевают перчатки при чтении Нового Завета. Близость такой массы нечистоплотности почти вынуждает к этому. Мы так же мало желали бы общения с «первыми христианами», как и с польскими евреями, — не потому, чтобы мы имели что-нибудь против них: те и другие нехорошо пахнут. — Напрасно высматривал я в Новом Завете хотя бы одну симпатичную черту: там нет ничего, что можно бы было назвать свободным, добрым, откровенным, честным. Человечность не сделала здесь ещё и своего первого шага, — недостает инстинктов чистоплотности... В Новом Завете только дурные инстинкты, и даже нет мужества к этим дурным инстинктам. Сплошная трусость, сплошное закрывание глаз и самообман. Всякая книга кажется чистоплотной, если её читать вслед за Новым Заветом…» (12. 2, С. 671)
«Не следует украшать и выряжать христианство: оно объявило смертельную войну этому высшему типу человека, оно отреклось от всех основных инстинктов этого типа; из этих инстинктов оно выцедило понятие зла, злого человека: сильный человек сделался негодным человеком, «отверженцем». Христианство взяло сторону всех слабых, униженных, неудачников, оно создало идеал из противоречия инстинктов поддержания сильной жизни; оно внесло порчу в самый разум духовно-сильных натур, так как оно научило их чувствовать высшие духовные ценности как греховные, ведущие к заблуждению, как искушения». (12. 2, 634 – 635) «Сострадание вообще противоречит закону развития, который есть закон подбора. Оно поддерживает то, что должно погибнуть, оно встаёт на защиту в пользу обездоленных и осуждённых жизнью; поддерживая в жизни неудачное всякого рода, оно делает саму жизнь мрачною и возбуждающею сомнение…этот угнетающий и заразительный инстинкт уничтожает те инстинкты, которые исходят из поддержания и повышения ценности жизни: умножая бедствие и охраняя всё бедствующее, оно является главным орудием decadence — сострадание увлекает в ничто!.. Не говорят «ничто»: говорят вместо этого «по ту сторону», или «Бог», или «истинная жизнь», или нирвана, спасение, блаженство... Эта невинная риторика из области религиозно-нравственной идиосинкразии оказывается гораздо менее невинной, когда поймёшь, какая тенденция облекается здесь в мантию возвышенных слов, тенденция, враждебная жизни». (12. 2, 636)
«Мы, другие, имеющие мужество к здоровью и также к презрению, как можем мы не презирать религию, которая учила пренебрегать телом! которая не хочет освободиться от предрассудка о душе! которая из недостаточного питания делает «заслугу»! которая борется со здоровым, как с врагом, дьяволом, искушением! которая убедила себя, что можно влачить «совершенную душу» в теле, подобном трупу, и при этом имела надобность создать себе новое понятие о «совершенстве», нечто бледное, болезненное, идиотски-мечтательное, так называемую святость; святость — просто ряд симптомов обедневшего, энервирующего, неисцелимого испорченного тела!.. Христианское движение, как европейское движение, с самого начала есть общее движение всего негодного и вырождающегося, которое с христианством хочет приобрести власть». (12. 2, С. 677)
«Ни мораль, ни религия не соприкасаются в христианстве ни с какой точкой действительности. Чисто воображаемые причины («Бог», «душа», «Я», «дух», «свободная воля», — или даже «несвободная»); чисто воображаемые действия («грех», «искупление», «милость», «наказание», «прощение греха»). Общение с воображаемыми существами («Бог», «духи», «души»); воображаемая наука о природе (антропоцентрическая; полное отсутствие понятия о естественных причинах); воображаемая психология (явное непонимание самого себя, толкование приятных или неприятных всем общих чувств — как, например, известных состояний nervus sympathicus — при помощи символического языка религиозно-моральной идиосинкразии, — «раскаяние», «угрызение совести», «искушение дьявола», «близость Бога»); воображаемая телеология («Царство Божье», «Страшный суд», «вечная жизнь»)… У кого единственно есть основание отречься от действительности, оклеветавши её? — У того, кто от неё страдает. Но страдать от действительности — это значит самому быть неудачной действительностью...». (12. 2, 641 – 642)
Суть восстания рабов в морали, коим и является христианство, - переоценка ценностей. Все подлинные ценности здоровой жизни христианством выворачиваются наизнанку и объявляются антиценностями, то есть абсолютным злом. А все, что оказывается враждебным жизни, объявляется благим и высоким. Ценности рабов, то есть ценности «неудачной действительности», навязываются сильным. В итоге, сильные люди умаляются, а вместе с ними умаляется и сама жизнь. С момента торжества христианства человечество устремляется под уклон к деградации и разложению.
Две тысячи лет господства христианства ныне явили закономерный результат – опошленное, деградирующее человечество. «… в Европе в течение восемнадцати веков господствовало единственное желание - сделать из человека возвышенного выродка…» (12. 2, 290) Ныне на этом хорошо «удобренном» поле взрастают новые цветы декаданса – демократия, либерализм, социализм, феминизм и прочие ядовитые и отвратительные сорняки.
«… христианство до сих пор было наиболее роковым видом зазнайства человека. Люди недостаточно возвышенного и твёрдого характера для того, чтобы работать над человеком в качестве художников; люди недостаточно сильные и дальновидные для того, чтобы решиться на благородное самообуздание и дать свободу действия тому первичному закону природы, по которому рождаются и гибнут тысячи неудачных существ; люди недостаточно знатные для того, чтобы видеть резкую разницу в рангах людей и пропасть, отделяющую одного человека от другого, - такие люди с их «равенством перед Богом» управляли до сих пор судьбами Европы, пока наконец не появилась взлелеянная их стараниями, измельчавшая, почти смешная порода, какое-то стадное животное, нечто добродушное, хилое и посредственное, - нынешний европеец...». (12. 2, 288 – 290)
«Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность — это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается высокая культура. Если исключительный человек относится к посредственным бережнее, чем к себе и себе подобным, то это для него не вежливость лишь, но просто его обязанность... Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворённости рабочего с его малым бытием, — которые делают его завистливым, учат его мести... Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на «равные» права... Что дурно? Но я уже сказал это: всё, что происходит из слабости, из зависти, из мести. — Анархист и христианин одного происхождения.». (12. 2, С. 686)
«Христианин и анархист: оба decadents, оба не способны действовать иначе, как только разлагая, отравляя, угнетая, высасывая кровь, оба — инстинкт смертельной ненависти против всего, что возвышается, что велико, что имеет прочность, что обещает жизни будущность... Христианство было вампиром imperii Romani; за ночь погубило оно огромное дело римлян — приготовить почву для великой культуры, требующей времени. — Неужели всё ещё этого не понимают?». (12. 2, С. 687) Распространение этих пагубных учений указывает на последнюю степень деградации человечества. Всеобщее расслабление достигло той степени, когда религия слабости уже не в состоянии господствовать над расслабленным обществом. Эта религия сама распадается на множество мелких, но от этого не менее зловредных, извращений.
Но в том, что человечество достигло дна, есть и положительная сторона – безмерная опасность христианской переоценки ценностей становится все более очевидной и эта очевидность побуждает немногие здоровые силы человечества к яростной борьбе с разложением и гибелью. Ницше – философ, который собирается возглавить эту борьбу.
|
|