Третий вопрос. Проблема свободы человека.

Собственно, жесткое разделение каких-либо феноменов телес­ности едва ли представляется возможным. Наряду с многогран­ностью возможных проявлений феноменология тела отличается непременной целостностью и интегральностью. Провозглашая при­оритет телесности над рациональностью, современная философия предполагает именно на уровне тела найти разгадку «индивиду­альной универсальности» человеческой личности. Обеспечивая возможность природного существования человека, тело одновре­менно аккумулирует первичные знания о допустимом и невоз­можном в рамках той или иной культурной среды, обозначает спектр реакций на социальное окружение, обусловливает глубинные источники развития личности и культуры.

Проблема жизни и смерти в духовном опыте человечества. Экзистенциальная проекция бытия человека предполагает ак­цент на его уникальных, индивидуально-личностных свойствах и характеристиках. Начало их коренится в ситуации ценностного выбора, связанного с ответом на вопрос о смысле жизни, являющемся традиционной темой философии и культуры в целом. При этом ни философия, ни культура не в состоянии дать однозначно правильного ответа, в равной мере приемлемого для всех людей и эпох.

Сторонники натурализаторской версии являются преимущественно последователями гедонизма и эвдемонизма в этике. Согласно их позиции, человек должен ценить жизнь как таковую, где качество ее и смысл измеряются величинами счастья (греч. eudemonia) и наслаждения (греч. hedone). В то же время в ряде современных натурализаторских концепций человек имеет право на личное счастье лишь при условии сохранения жизни как таковой, в силу чего его первейшей задачей становится забота не столько о себе, сколько о природе в целом.

В рамках религиозного персонализма проблема смысла жизни решается в контексте трансцендентализма. Истина и цель человеческого существования соотнесены не с земным, а с потусторонним (трансцендентным) бытием, где его земная история является лишь подготовкой, преддверием настоящей жизни в вечности. Обращение к вечности свойственно также рационалистическим мыслителям, предлагавшим, однако, в качестве конкретных механизмов ее осуществления познание и разум. С рационалистической философией содержательно связаны также идеалы ригоризма, возводящего в ранг безусловного закона принцип долженствования, долг как нравственный критерий поведения. С идеями долга в той или иной степени солидаризуются и представители социологизаторских версий человека. Они отождествляют долг с необходимым основанием социальных отношений и взаимодействий.

Своеобразной альтернативой указанным классическим версиям интерпретации смысла жизни является экзистенциализм. Отказываясь выносить сущность человеческого существования за границы каждого конкретного случая, экзистенциализм ориенти­рует человека на конституирование смысла в ситуации «здесь-и-сейчас», на осознание уникальности каждой жизни и ее отдельного момента. Любые вердикты о вынесении окончательных истин о мире или человеке изначально абсурдны, поскольку мир сам по себе не имеет никакого смысла, а алчущий смысла че­ловек обречен на бесконечное переписывание себя, своего отноше­ния к миру и обстоятельствам и, в конечном итоге, к переописанию самого мира. Абсурд здесь становится тем онтологическим осно­ванием, которое реабилитирует ценность индивидуального су­ществования. В мире абсурда смысл может иметь лишь отдельное человеческое «Я», ищущее этот смысл, но никогда не довольству­ющееся уже найденным и достигнутым.

Решение вопроса о смысле жизни неизбежно предполагает не­обходимость определения соответствующего статуса смерти. Сам факт наличия смерти дискредитирует все человеческие попытки абсолютизировать жизнь и ее достоинства. Перед лицом глобаль­ной неизбежности и случайности – смерти, жизнь как бы теряет всякий смысл. Спектр многообразных человеческих стремлений в каждом отдельном случае заканчивается одинаково: можно пре­успеть больше или меньше, жить ради себя или ради других, в конечном итоге смерть уравнивает всех, не проводя различий ме­жу гением или злодеем, богатым или бедным. Если смерть – это естественное завершение всякой жизни, то, возможно, именно она и составляет наиболее глубинный смысл существования, де­лая абсурдными любые человеческие претензии противопоста­вить ей что-то более высокое и абсолютное.

Человек – это единственное существо, «знающее о смерти». Отдавая ей дань уважения в ритуальной практике, человечество едва ли способно на действительную абсолютизацию смерти. Нап­ротив, вся логика человеческого отношения к смерти в истории культуры и философии шла по пути ее своеобразного преодоле­ния. Наиболее радикально эту мысль в философии высказал Эпи­кур, заявив, что нечего бояться того, чего нет. Поскольку пока есть мы, то смерти нет, акогда есть она, то нет уже нас.

Одновре­менно для всей классической культуры смерть выступает как переход к какому-то иному состоянию жизни, отсюда устойчивые традиции «готовиться» к смерти подобно тому, как собираются в дорогу, укладывая в узелок необходимые деньги и вещи. Пред­ставления о посмертном существовании значительно варьирова­лись в зависимости от конкретных религиозных или мифологи­ческих воззрений. Вместе с тем, несмотря на различия в содержа­тельных акцентах и интерпретациях, общий пафос рассуждений неизменно предполагал, что смерть – это существенный, но крат­ковременный эпизод в вечной динамике жизни.

В ситуации, когда «бог умер», радикально меняется свойствен­ный классике традиционный, «жизнеутверждающий» смысл смер­ти в философии и культуре. Смерть утрачивает значение «перехо­да», но начинает восприниматься как действительный «уход», окончание и завершение жизни. В философии 3.Фрейда символ Танатоса (смерть) приобретает субстанциальный приоритет над силами жиз­ни (Эросом). Классическая схема переворачивается с точностью до наоборот: если раньше проекция человеческого существования раз­ворачивалась в последовательности от жизни через смерть к новой жизни, то здесь путь протекает от смерти (небытия) через жизнь к смерти. Особая онтологизация смерти характеризует также эк­зистенциальную философию. Именно смерть, которая всегда «моя», обращает человека к осознанию уникальности собственного «Я», заставляет задуматься о глубинных смыслах и противопоста­вить их анонимной безликости всеобщих истин. При этом смерть выступает не только как финальная точка человеческого пути, но одновременно и как непременная составляющая каждого отдельно­го его фрагмента, всегда ускользающего из настоящего в прошлое, «умирающего» во времени, однако благодаря своей конечности приобретающего подлинный смысл и значимость.

Показательно, что несмотря на определенную реабилитацию смерти в современной философии, на уровне общекультурных ре­алий сегодня в новом ракурсе воспроизводится практика вытес­нения смерти. Невозможность равноценной альтернативы, про­должающей жизнь, принципиальная недоступность смерти тех­ническому контролю разума породили в современной культуре две встречные тенденции.

С одной стороны, смерть как бы вытес­няется на периферию повседневного опыта. В отличие от пышных похоронных ритуалов прошлого современность маскирует смерть как печальную случайность, избегая необходимых ранее «пла­чей», траура, процессий и т.п.

С другой стороны, XX в. породил невиданную ранее индустрию смерти, легитимировав смерть подконтрольную и в силу этого понятную, допустимую. Прежнее уважительное отношение к смерти сменяется отчаянной попыткой абсолютизировать жизнь «здесь-и-теперь», противопоставить неумолимой окончательности смерти возможности человеческого творчества и свободы.

Фактически основной пафос развития лич­ности и культуры подчиняется немыслимой задаче победить смерть через труд, любовь, власть и т. д., расширить границы жизни, человеческого достоинства и свободы.Именно феномен свободы составляет наряду с проблемами жизни и смерти еще одну сущностную экзистенциальную про­екцию человеческого бытия.

Уникальность каждой отдельной личности базируется на свободном выборе жизненного пути, сим­патий и антипатий, решений и поступков. Казалось бы, сама при­рода человеческой деятельности и разума является лишь след­ствием глубинной свободы, позволяющей человеку преобразовы­вать действительность в соответствии со своим замыслом, а не пассивно «вписываться» в среду. Но не выступает ли свобода лишь прекрасной грезой человечества, ведомого жесткой необхо­димостью и обманывающего себя иллюзией свободного выбора? Никакие достижения прогресса не в состоянии избавить нас от смерти. Реализуя себя как свободные личности, мы в действитель­ности очень многого не выбираем, предоставляя право решать за нас обстоятельствам и окружению.