Культура и история: потребность в переживании социального опыта

Приступая к рассуждению о соотнесенности истории и культуры, сле­дует определиться в отношении к вопросу о целенаправленности истории как социального движения и достоверности ее как науки. С точки зрения фило­софии позитивизма и опирающейся на нее социальной науки, история апри­орно лишена какой-либо телеологичности, целеориентированности, внутрен­ней осмысленности и является более или менее случайным результатом кол­лективной жизни людей. Я бы даже рискнул определить исторический про­цесс как динамику практической реализации людьми коллективных форм их деятельности, а также как аккумуляцию, селекцию и трансляцию в наиболь­шей мере оправдавших себя образцов социального опыта по достижению этой цели. В таком случае историческое знание (наука) может быть определено как особый способ описания и систематизации наи­более значимых процессов и результатов осуществления людьми своей соци­альности, то есть технологий их коллективного существования.

Обращаю внимание на то, что при этом речь идет о способе, избранном нами – заинтересованными лицами – для описания событий прошлого, сис­тематизированных нами же по тем или иным основаниям, удобным для нас. Можно систематизировать эти же события и иным образом, на других осно­ваниях, искать иные их причины. Это приведет к совершенно иным интеллек­туальным и идеологическим результатам и будет рассматриваться как особая система парадигм исторического познания (например, эволюционная или ци­вилизационная, но в принципе могут быть и другие). Сама по себе история не является живым существом и не может иметь каких-либо самостоятельных целей, смыслов, намерений и про­чих проявлений свободной воли, свойственных человеческой личности.

Возникает вопрос, почему же история выглядит столь логичной и по­сле­до­ва­тельной, что порой поражает нас своей выраженной векторностью и телеологичностью? Отвечаю известной максимой: истинно лишь то, во что мы сами веруем. Не веруйте, не убеждайте себя в особой мистике истории, и она окажется не более систематичной и последовательной, чем наша повсе­дневная жизнь. Это мы искусственно систематизируем хронологическую по­следо­ва­тель­ность событий, порой «насилуя фактуру», которую иначе не уда­ется описать сколько-нибудь складно. Это вовсе не значит, что реальная со­вокупность со­бытий социального бытия столь же упорядочена, как впрочем, это в равной мере не означает и того, что социальное бытие менее упорядо­чено, чем мы это видим или нам хочется это видеть. Вопрос в том, что каж­дый из нас понимает под достаточной степенью упорядоченности событий, чтобы показать ее как неотъемлемое свойство истории.

Сразу же уточню свою позицию и по вопросу различения «двух исто­рий» – истории как совокупности реальных событий прошлого и как науки, описывающей это прошлое. На мой взгляд, практически все, что мы знаем о прошлом, – это и есть совокупность текстов, созданных теми или иными людь­ми (жившими прежде или нашими современниками), описавшими это прошлое с большей или меньшей степенью субъективности. Говоря о тексте, я имею в виду не только пись­менные документы, но и любые продукты чело­ве­ческой де­ятельности – вещи, сооружения, произведения, поступки, суж­де­ния – каждый из ко­торых может быть прочитан и дешиф­ро­ван, как текст. Но зна­комство с первоисточниками – вещест­вен­ными, документальными и другими свиде­тельствами в их подлинной, уникальной конкретике – удел узких профес­си­о­налов, которые обобщают, сиcтe­мa­ти­зи­pуют и «переводят» сумму изучае­мых ими фактов на язык связного повест­во­вания, так или иначе отражающего их собственную интерпретацию и навязывающего нам авторское понимание материала. Недаром в Англии исторические исследования принято относить к сфере художественной литературы, а не науки. Я уже не говорю о степени субъективности самих исторических документов; ведь их составляли живые люди в конкретных социальных обстоятельствах, испытывавшие давление со стороны властей и т.п.

Здесь уместно вспомнить о теории «нарратива» и сослаться на авторитет Ж.-Ф.Лиотара и Ж.Дерриды. Прошлое открывается для человека только в фор­ме «повествования» о нем, совершаемого кем-либо (например, самим Гос­­­по­дом посредством «откровения» или человеком, рискнувшим присвоить себе сакральные функ­ции «раскрытия правды» о днях минувших). Авторизо­ван­ность подобного подхода неизбежно предполагает субъективную интер­пре­та­цию прошлого, а все прочее, могущее обнаружиться в культуре за пре­делами такой истории, – тем более фикция (фантазмы и симулякры, по Лио­та­ру и Бодрийяру). Таков профессиональный метод изложения истории как ав­тори­зован­ного рассказа, к которому я не только отношусь с полным уваже­нием, но и сам при необходимости делаю то же самое (другого метода нет), от­давая себе отчет о масштабах личностного переживания истории и степени авторской интерпретативности в ее описании. Этот же принцип доминирует в произведениях художественной литературы и искусства, в традиционных пре­даниях, мифах и легендах, суммой сведений которых и этнической тради­цией, сформировавшейся именно в недрах религиозно-художественной куль­туры, в существенной мере формируется историческая эрудиция всякого об­щества. Я не говорю уже о конфессиональной догматике как таковой, исто­ри­ческая фак­тур­ная доказуемость которой в данном случае даже не обсуж­да­ется, но роль которой в наших массово распространенных взглядах на историю трудно преувеличить.

Поэтому вопрос о том, что имеется в виду под историей – подлин­ные со­бытия или их интерпретации, данные историками, писателями, худож­ни­ка­ми, философами, религиозными пророками и так далее, в принципе не име­ет значения. Все, что мы знаем об истории, базируется почти исключи­тель­­но на сум­ме авторизированных рассказов о прошлом, в лучшем случае имеющих некоторое отношение к объективно доказуемым фактам, или со­вер­шенно недоказуемых мифологемах – социальных, конфессиональных, наци­ональных и т.п.

Вот пример, ставший почти классическим: все мы знаем пуш­кинскую эпиграмму на графа М.С.Воронцова «Полумилорд, полуку­пец… полупод­лец…и т.п.сты.вм которого росли будуще м, вошедшим в Париж в 1814 г,, окмендирек русского оккпационного корпуса во Франции, под по и станет полным, наконец». А ведь это писалось о прославленном герое Оте­чест­венной вой­ны 1812 года, генерале, непосредственно защищавшем Багратионовы фле­­ши под Бородиным (ко­торые по справедливости следовало бы назвать Во­ронцов­ски­ми флешами; Багратион непосредственно на флеши фактически не заезжал)*, первым, вошедшим в Париж в 1814 г., командире русского оккупационного кор­пуса во Франции (под покровительством которого зрели будущее декабрис­ты). Конечно, у Пушкина не сложились личные отношения с генералом, и за публичное и де­монстративное ухаживание за же­ной Воронцова – одной из самых красивых женщин того времени – поэт был выслан из Одессы в Кишинев. Похоже, Пушкина оскорбила не столько высылка, сколько то, что генерал от инфантерии не сни­зошел до дуэли с мелким гражданским чиновником. Так и вошел в нашу культуру с ярлыком «полуподлеца» любимый племянник и воспитанник Ека­терины Дашковой, герой наполеоновских войн, «крестный отец» декабристов, прославившийся своей неподкупностью намест­ник Новороссии, а позднее Кавказа, в будущем – светлейший князь и генерал-фельд­мар­шал Михаил Семенович Воронцов. Не ссорьтесь с Пушкиным, а то не войдете в историю.

Поэтому исследователю необхо­димо четко различать исто­рическое собы­тие (или персонаж) и закрепившу­юся в культурной традиции его интерпретацию.

Другой вопрос, обладает ли субъективно проинтерпретированное знание о прошлом объективной научной значимостью. Думаю, что обладает на­столь­ко, насколько такого рода значимость вообще присуща оценочному подходу, зависящему от социального контекста его реализации. В отличие от физики, законы которой не поддаются интерпретации с точки зрения интере­сов общества (соответствует ли нашим национальным интересам закон все­мирного тяготения?), гуманитарное знание всегда оценочно, всегда отражает интересы и ценности некоего сообщества, группы и т.п., что и было доказано еще философами-неокантианцами и М.Вебером. Оно значимо постольку, по­скольку со­от­ветствует психологической комфортности членов данного сооб­щества, его само­оценке и самоидентификации, выступает «оправданием» его прошлого и настоящего, особенностей культуры, нравов, обычаев и т.п.

Гуманитарное знание (включая историческое) дает возможность теоре­тичес­ки обобщить и отрефлексировать социальный опыт коллективного су­ще­ствования, накопленный многими поколениями предков. С этой точки зре­ния, оно, так же как и искусство, обладает высочайшей социальной значимо­стью, становясь основой нашей психологической уверенности в себе как в обществе. При этом никаких объективных законов мироустройства оно (как и искусство) не открывает, поскольку подобные законы, как об этом свидетель­ствуют естественные науки, не поддаются ценностной интерпретации. Атом­ный вес водорода или строение ДНК не могут обладать большей ценностью для России и меньшей для Франции. А вот деятельность Карла Великого имеет, безусловно, разную ценность для французов и русских. Это значит, что, в отличие от ДНК, история Карла имеет разные культурные смыслы для разных обществ и интересна именно этой разностью. А из этого следует, что гуманитарные науки изу­чают не объективную правду о чем-либо (например, каких-либо событиях), а ее частные и субъективные интерпретации – рефлексии сви­детелей, а чаще – побочных трансляторов информации об этом. Ина­че говоря, история изучает не правду о каких-либо событиях, а правду о чьих-то точках зрения (в том чис­ле – авторов исторических документов) по поводу этих событий. Это и есть нарратив.

Анализ эволюции жизни на Земле показывает, что от низших ее форм к более высоким непрерывно шло усиление значимости фактора коллективных форм существования особей, факторов социальности и ассоциированности как основного механизма популяционного выживания и воспроизводства. межпоколенное поддержание коллективных форм жизни обеспечивает соци­альное вос­производство группы, «правил игры», нa основании которых кол­лектив сохраняет свою устойчивость. «правила игры» не задаются из­вне, но вырабатываются самими членами ассоциации в процессе накопления практического опыта коллективной жизнедеятельности. у животных это про­исходит на уровне генетически наследуемых инстинктов, у людей – в ре­зультате разумного по­ведения, ориентированного на социально наследуемые культурные образцы.

Столь же показательна эволюция механизмов адаптации: у растений прис­пособление к изменению условий существования выражается в мутации видовых морфологических черт; у животных изменчивость видовых призна­ков дополняется локальной адаптацией отдельных особей и популяций по­сред­ст­вом изменения стереотипов поведения, в частности – способностью к обучению (классический пример – цирковая дрессура). У человека же после сложения основных расовых ти­пов морфологическая адаптация фактически свелась к незначительным элементам акселерации, главным же средством приспособления стало изменение сознания и способов поведения, особенно – способов осуществления социальности или коллективного взаимодействия в процессе жизнедеятельности.

Не буду оригинальным, если назову описываемые явления коллектив­ной человеческой жизни словом «культура». Культура людей функциональна и выступает как аналог того, что у животных мы называем биологическими механизмами выживания и популяционного воспроизводства в естественной среде. у людей такого рода механизмы работают в условиях социальной среды, то есть в ситуации взаимоотношений с человеческими коллективами. В свою оче­редь, практически вырабатываемые способы выживания и соци­ального воспроизводства в конкретных исторических условиях, описанные в динамике, и есть история того или иного сообщества. Замечательный поль­ский писатель и культуролог Станислав Лем называл различные культуры «ло­кальными стратегиями выживания». Круг замыкается: культура – это спо­­соб выживания и вос­производства социального человека в истории, а смысл истории мы на­хо­дим в динамике накопления социального опыта выживания и воспроизвод­ства, то есть в культуре.

Где же в этой схеме высокие духовные порывы, творчество, креативное начало, имманентно заложенные в человеке? Отвечаю: на каждом шагу. Ду­хов­ность во всех ее проявлениях – это манифестация некоторых идеальных форм осуществления социальности, то есть воплощенных социальных кон­вен­ций по поводу «правил игры» коллективного сосуществования людей. Как пра­вило, духовность, понимаемая в таком смысле, оперирует социальными проблемами на таком уровне рефлексии, до которого основная масса челове­чества еще и не доросла.

Таким образом, я прихожу к выводу (и подозреваю, что являюсь далеко не первым) о том, что понятия «история» и «культура» в существенной мере тождественны. История есть описание динамики того, что в статике рассмат­ривается как культура; смысл истории в том, чтобы быть динамикой куль­туры, а смысл культуры в том, чтобы быть статикой истории.

Можно поставить вопрос и по иному. В конце концов, никакой истории и культуры на свете нет. Это лишь слова, условные обозначения. Как факт существует человеческая деятельность. Ее событийный ряд мы договорились называть словом «история», совокупность форм и результатов – словом «культура». В таком случае история культуры – это событийный ряд порож­дения и существования форм и продуктов человеческой деятельности. При понима­нии того, что история и культура – лишь разные ракурсы описания челове­ческой де­ятельности, их тождество становится еще более очевидным.

Когда история и культура расходятся в этом тождестве, появляется такой феномен, как памятник. Памятник – это культурный артефакт, пережив­ший свою ак­туальную историю, семантически остающийся свидетельством прош­ло­г­о, но социально уже неактуальный.

Можно сказать, что культура – это предмет истории, совокупность того, что может быть систематически описано в качестве повествования (тек­ста), соз­дающего образ сколько-нибудь целостного прошлого. Культура – это также и смысл истории, значимый социальный опыт коллективной жиз­недеятель­но­сти людей, который заслуживает быть систематически описан­ным в качестве истории. В этом случае понятия «общая история» и «история культуры» различаются весьма условно. Поэтому представляется справедли­вым понимать под историей культуры собственно всеобщую историю, рас­сматривающую исследуемый материал под определенным углом зрения ради выявления универсальных и уникальных параметров социального опыта коллективного суще­ст­вования и социального воспроизводства всякого конкретно-исторического общества в его уникальном пространстве и времени.

В этой связи возникает вопрос о культурогенезе. Было ли у культуры какое-либо происхождение, начальная историческая точка отсчета? Думаю, что нет. Имел место процесс постепенной трансформации генетически наследуемых инстинктов социальности животных в социально наследуемые паттерны коллективного взаимодействия лю­дей. Накопление этих паттернов и составило то, что мы называем «культурой». Но культурогенез, тем не менее, имеет место и заключается в бывшем, происходящем и будущем непрерывном порождении новых культурных форм и их объединений в новые локальные системы. Культурогенез можно назвать процессом преодоления накопив­шейся традиции под давлением изменившихся внешних обстоятельств существования, что было, есть и будет всегда.

Таким образом, я прихожу к выводу о том, что культура и история, в сущ­ности, представляют собой один феномен, различающийся лишь благо­даря исходной позиции исследователя. Когда его интересует динамика собы­тий, этот феномен он называет историей, если же ему интереснее статика — устойчивые компоненты ситуации или феномена, то она называется культурой. На самом деле, ни в истории, ни в культуре динамика и статика сами по себе не доминируют, а лишь условно акцентуируются исследователем.